Все, что мы знаем об этой миротворческой деятельности преп. Сергия, в тексте Жития отсутствует, как и рассказ о прочих мирских деяниях подвижника[278], но известно по летописным текстам, восходящим к Троицкой летописи. Имя игумена фигурирует в десяти летописных статьях[279], и, что важно подчеркнуть, существует изначальная разница в информативных возможностях агиографических и летописных текстов, связанная с их жанровой спецификой.
Жития святых, как известно, представляют собой не собственно биографии, а описания духовного подвига святого праведника длинною в жизнь, в сравнении с которым мирские дела столь второстепенны, что не заслуживают никакого внимания. По выражению митрополита Киприана, «праведник, аще постигнетъ скончатися, в покои будетъ, и похваляему праведнику…занеже праведнымъ подобает похвала»[280]. Собственно похвала святому и есть реальное содержание любого жития, не протокольная фиксация жизни героя повествования, а результат строгого отбора агиографом подходящих к случаю фактов.
Другая сторона житийного понимания биографии сводится к отказу от годовой датировки событий. Ее в житиях заменяет хронологическая последовательность отобранных агиографом фактов из биографии святого угодника с отсылкой к церковному календарю, что В. О. Ключевский считал «обычной народной хронологией», где «считают не годами, а событиями и редко ошибаются»[281]. Возвращаясь к эпизоду встречи князя и игумена в стенах Троицкого монастыря, заметим, что В. А. Кучкин отнес отсутствие годовой даты и фактографическую скудость изложения житийного сюжета за счет того, что «свидание носило… частный характер и не имело какого-нибудь общественного резонанса»[282], с чем невозможно согласиться. Независимо от того, имела ли место встреча князя и игумена в 1378 г., в канун сражения на Воже, как полагает В. А. Кучкин, или все-таки в 1380 г., перед Куликовской битвой, и в том, и в другом случае на кону была как судьба православия, так и личная судьба Дмитрия Ивановича. Другое дело, что для агиографа было совершенно неважно, о каком конкретно из военных столкновений идет речь – важен был сам факт визита «князя великого» в монастырь к преп. Сергию, что в любом случае было «в похвалу» святому.
Летописные известия, в которых фигурирует имя преп. Сергия, в отличие от Жития, наоборот, как правило, конкретны и датированы. С этой точки зрения показателен один из немногих эпизодов биографии игумена, попавший и в Житие, и в летопись, приглашение игумена князем Владимиром Андреевичем Серпуховским для основания Высоцкого монастыря. В Житии дата отсутствует[283], в летописи она, наоборот, обозначена («в лето 6882 индикта 12»), а усеченное «князь Владимир» житийного рассказа в летописной статье выглядит вполне определенно, как «серпуховской князь Владимир Андреевич»[284]. Особенно показательно в связи с этим то, что и летописцем, и автором Жития был, как полагает Б. М. Клосс, один человек, троицкий инок Епифаний Премудрый[285].
В связи с указанными особенностями житийных и летописных известий о преп. Сергии особого внимания заслуживает один эпизод биографии игумена, отразившийся, как представляется, и в Житии, и в летописи, но, так сказать, с разных точек зрения. Он освящает миротворческую миссию троицкого игумена в Рязань, предпринятую им по «умолению» Дмитрия Ивановича в исходе 1385 г. в связи с описанным в предыдущей главе московско-рязанским противостоянием вокруг Кололмны. Однако прежде, чем перейти к нему, крайне важно понять характер взаимоотношений преп. Сергия и великого князя московского во время Куликовской и битвы и последовашие за этим годы.
Вопрос о степени близости знаменитых современников зачастую понимают как то, что в наши дни называется межчеловеческими отношениями, т. е. взаимными симпатиями и антипатиями, близостью или, наоборот, расхождением взглядов, оценок тех или иных людей, событий, и пр. Разумеется, и такой подход правомерен, но и ранее, и в наши дни взаимоотношения светского и духовного лица не были и не есть прямой аналог взаимоотношений между двумя мирянами или, наоборот, людьми церкви. Духовное лицо всегда пастырь лицу светскому. В Русской церкви эти отношения достаточно давно оформились в институт духовничества: постоянное личное присутствие духовного отца в жизни любого православного было необходимостью[286].
Для руководства повседневной жизнью всякий православный совершенно добровольно выбирал себе духовного отца, от которого получал рекомендации и указания по всем вопросам ежедневного бытия и которыми обязан был безусловно руководствоваться в жизни: грех непослушания духовнику церковью ставится вслед за грехом пренебрежения Писанием[287]. Самый важный момент во взаимоотношениях духовного отца со своими детьми, образующими вокруг него сообщество, покаяльную семью, в котором проявляется его дисциплинарная власть – это исповедь и причастие. Посторонний священник мог исповедовать и причащать чужого сына духовного только в исключительных случаях или по поручению его духовника[288].
