Рисунок подвигается. Заканчиваю его, подкрашивая мелом и цветными карандашами. Получилась живописная вещь, и я жду, что получу не меньше двух кусков хлеба, а может, еще что-нибудь. Возвращается гауптман и, увидев сделанное, щелкает пальцами и цокает языком, забирает рисунок и благодарит. Потом вытаскивает из пачки три сигареты и подает мне:
— Биттэ, Николай, хорошо.
Я не протягиваю руку за сигаретами, и на моем лице, наверно, нескрываемое удивление. Но тут злость закипает! Я уже чувствую, что документы он не оформил мне не случайно! Да еще заставил рисовать эту гадость!
Вытягиваю свой самодельный жестяной портсигар, бе ру из него своих пять сигарет и протягиваю ему.
Теперь у него удивление и негодование. Бросает рисунок на стол и кричит:
— Мало?! Вэниг?!
Он выбегает из комнаты. Я усаживаюсь и стараюсь себя привести в равновесие, не думать о последствиях.
Но вот проходит с полчаса, и появляется гауптман. Он держит за ножку свежезарезанную, только что ощипанную курицу! Изумительную, с желтоватым оттенком! Вертит ее перед моими глазами и повторяет, победоносно улыбаясь:
— Вэниг?! Вэниг?!
Соглашаюсь, что этого достаточно, и забираю курицу. Я не верю счастью и уже чувствую во рту вкус вареного мяса, мне хочется сейчас же бежать, без всякого строя, без всякой команды — и варить, и скорее есть и наесться до полного насыщения, я даже забыл, что не оформил документы, что у меня за поясом свежая газета и скоро я узнаю все, что делается там, дома, просто невероятно, даже не верится, что может так повезти человеку в один день — иметь свежую газету, только утром сброшенную самолетом, и целую курицу, правда, вдобавок возможность быть повешенным, но это лучше пускай в следующий раз, нельзя так много давать в один день и одному человеку…
Мы идем строем домой, Борман по-прежнему во дворе комендатуры кричит на нас, а затем я вижу, как он идет по дороге, опустив голову, и не верится, что это он только что так взбалмошно кричал на нас, сейчас видно, как он устал и удручен. Но у меня все ликует внутри, и я начинаю думать, как обрадую я Николая, сварив ему, скажем, бульон и дав целую ногу курицы. Он, должно быть, сразу поправится! Ведь это невероятно — бульон и курица! Да, надо будет сварить сегодня и шею с головой. Я провожу рукой по противогазной сумке и чувствую там свою ношу. Да, но ведь его нужно кормить еще долго, ведь две недели минимум; пожалуй, не буду сегодня много варить, лучше сварю ногу и голову, голова может испортиться, а курицу спрячу на чердаке или зарою за домом в снег. Нет, в снег не годится, лучше на чердаке, и буду потихоньку и по частям ее давать Николаю…
Уже неожиданно раздается команда разойтись. Вбегаю наверх в свою комнатку, где с Николаем помещаюсь, комната маленькая, с трудом на двоих, но — что за черт! — у меня на кровати лежит кто-то, укрытый с головой. Оказывается, заболел тифом Ванюшка и его решили спрятать ко мне в комнату. Встречаю я эту новость без энтузиазма, так как это уже делает неизбежным мое заболевание, спать придется между двумя тифозными и варить сегодня придется две ноги, а чем я их дальше кормить буду?
Варю голову, шею и потроха. Сам я курицы так и не ел, даже не пробовал, когда варил, боялся, что не совладаю с собой.
Когда все успокаивается и мои больные забываются сном, достаю газету и начинаю ее читать. Газета «Правда», в ней сводка информбюро. Это почти невероятно, читать правду о событиях и маленькую заметку о клятве, произнесенной коленопреклоненно нашими командирами, отправляющимися на фронт. У меня вдруг капает слеза, бросаюсь вытирать с газеты влагу, вот уж никогда не думал, что газета, с которой в мирное время мы так легко обходились, заворачивая завтрак, даже не прочитав ее, может стать самым важным, листком, вселяющим веру в жизнь. И почему не мы сейчас там, на Красной площади?.. Опять эти тысячи «почему?». Потому что мы не смогли, это ясно, и все меньше у меня оправданий перед собой за пребывание здесь, но я знаю, что все больше и больше у меня накапливается ненависть. Ненавидеть — это не значит сердиться и ругать, ненависть — это решимость и определенность, это борьба, это когда всему находишь свое место, борьба с врагом не только личным, а врагом твоего народа, твоей родины. И если месть за личные обиды является чувством и делом позорным, то месть за поругание твоей родины — дело святое.
Вдруг вижу, на меня смотрят блестящие глаза Николая шепотом, хриплым своим голосом, проглатывая слюну, спрашивает, что со мной, он видит листок газеты, и хоть не хотел ему давать газету, нельзя в температуре так волновать человека, но отказать не могу и тихо читаю, и когда дохожу до места описания клятвы, Николай плачет, сначала тихо глотая слезы, затем, уткнувшись в подушку, не может сдержать рыдания. Ваня бредит, щупаю его голову и чувствую, что она горит, начинаю его поить водой, и он открывает глаза, но вижу, что не узнает меня, называет Леной и тихо о чем-то шепчет.
Затем я заползаю на свое место, это стул и три табуретки, и долго еще не сплю, обдумывая, кому можно показать газету и как это сделать, чтобы никто не пострадал и никто не выдал.
Утром проснулся с тяжелой головой. Ломило колени, болели икры ног, начался жар. Я еще собрался и вышел на построение. Борман был очень не в духе, кричал и объявил, что с сегодняшнего дня на весь лагерь наложен карантин.
Так окончательно разбилась надежда на освобождение. Наверно, гауптман еще вчера знал, что будет объявлен карантин, потому и не торопился меня освобождать. Правда, жизни Николая и Вани тоже кое-что значат, их надо спасти и выходить.
* * *
Орлов уже встал на ноги, Ваня еще находится в разгаре заболевания и переносит не так стойко, все плачет и просит побыть с ним. Коля Гутиев тоже слег, вернее, он давно болен уже, но держится на ногах, а когда при высокой температуре начинает бредить, все решают, что он чудит, он всегда чудит, а теперь, больной, имитирует бред подчас, когда ему совсем плохо, чтобы не догадались о его болезни.
Я начинаю себя чувствовать все хуже и хуже. И вот настал день, когда я не смог подняться, чтобы выйти на работу. Василий позвал ко мне знакомого врача из пленных, который не выдаст, он послушал, посмотрел и сказал: «Это тиф». Известие меня не удивило, я знал, что заболею, и температура уже поднялась до сорока градусов. Затем я перестал помнить.
Я, оказывается, в бреду кричу и очень катаюсь, вскакиваю, и сколько меня ни уговаривают, чтобы вел себя тише, не помогает, теряю сознание и опять нарушаю всю конспирацию.
На третий день, когда узнали, что будет большой смотр рабочей команды, решили меня спрятать. Завернули в шинель и плащ-палатку и отнесли на чердак. Завязали поясами, чтобы не раскрылся, и вложили под них к ногам, и груди, и куда только можно баклажки с горячей водой. Я лежал на чердаке возле дымохода в полусознании, и передо мной тянулся какой-то странный полусон… Я видел, как группа военнопленных вырвалась из лагеря и бежит лесом по сугробам, волоча меня на сосновых ветках вперед ногами, а голова моя мотается по корневищам, и я захлебываюсь снегом. Но вот сквозь деревья свет фар, и появляются машины — это наши машины, с бойцами Красной Армии! Все целуются, обрадованные избавлению. А затем доходит и до меня очередь, меня определяют в санитарную машину, втаскивают на носилках, и за мной начинают ухаживать чьи-то заботливые женские руки, наверно, санитарки, она поднимает нежными руками мою голову, дает мне теплое молоко, укладывает поближе к теплой печурке — и я узнаю свою Галочку! Это она санитарка, она везет меня на машине в Харьков и там прячет у моих родных, папа выкопал погреб, и в нем меня прячут от немцев…
