Франты и джентльмены
Жизнь Гончарова в 1840-х годах проходит незаметно. Склонный к уединению, к серьезным занятиям искусством, к нравственной работе над собой, начинающий автор совсем не стремится поскорее «пробраться в литературу», завести связи с ведущими русскими журналами, известными писателями.
Литература сама органично и постепенно «прирастала» к Гончарову, ибо он не отделял творчество и жизнь, ценил «уединённый круг приятелей» и вообще свою частную человеческую жизнь. Для него литература — не походы в редакции, но скорее частые встречи с друзьями-литераторами в салоне Майковых. Пусть они и литераторы, и сотрудники каких-то журнальных редакций, но прежде всего — приятели, добрые знакомые, талантливые люди, способные вынести серьёзное суждение о том, что происходит сегодня в искусстве, литературе. А главное, в кружке Майковых ценили прежде всех других качеств не столько литературные способности, сколько порядочность, добродушие, способность к настоящей дружбе, традиционность воззрений. Очень характерно, что знакомства Гончарова в эти годы совсем «нелитературны»: кроме Майковых, он посещает семьи обычных, малоизвестных людей: Ефремовых, Языковых, Шаховских. Здесь, в кругу этих дружных и радушных семей, он, по собственному признанию, проводил порою целые дни, увлекаясь «картиной семейного быта» и на время расставаясь «с своей постоянной спутницей — апатией»[140]. Знакомства эти показывают не только несуетность, органичность жизни Гончарова, но и то, что он не склонен к экстравагантности мыслей и чувств. Ведь перечисленные семейства тяготеют к традиционным семейным, культурным, религизным ценностям. Особенно это касается Шаховских. Княгиня Варвара Фёдоровна Шаховская (урожденная Фесель; 1805–1890) отличалась глубокой религиозностью. Атмосфера общения с ней раскрывается в письме от 8 февраля 1844 года, в котором Гончаров шутил: «Ещё несколько таких дней, как вчерашний, ещё несколько таких писем, как Ваше нынешнее — и я из отчаянного грешника, обуреваемого всевозможными нравственными недугами, обещаю сделаться существом порядочным, годным на какое-нибудь духовное употребление».[141]
В это время в русской жизни зарождалась новая интеллектуальная и творческая элита России: так называемые «люди сороковых годов». Её кумирами были В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский,[142] А. И. Герцен, М. В. Петрашевский.[143] Обозначился новый серьезный поворот русской мысли на Запад. В Европе в это время шло бурное развитие естественных наук: анатомии, химии, физиологии. Появляется предшественник современной фотографии — дагеротип. Из заоблачной романической высоты мысль человеческая спускается на землю и становится материальной и конкретной. Русская интеллигенция начинает лихорадочно заимствовать из словаря европейских языков различные новомодные «измы» (атеизм, социализм, жоржсандизм и пр.). Что же наш герой? Он, как всегда, держится за глубину родной почвы, усваивая всё новое с большим разбором. Гончаров, словно бы с пелёнок усвоивший уроки басен дедушки Крылова, никуда не шарахается, принесённое из европейского «далека» принимает медленно и постепенно, живёт и мыслит на первый взгляд вполне традиционно. Между тем это совсем не означает, что он лишён больших интеллектуальных и духовных запросов. Просто вектор его поиска иной, чем у большинства громко прозвучавших в 1840-х годах личностей. Пытливая мысль писателя, не поддаваясь соблазнам новомодных учений, неустанно трудится над выработкой своего собственного идеала, однако в рамках традиционной русской философии жизни.
Встаёт вопрос: а к чему вообще эти напряжённые поиски, если Гончаров априори принимает традиционные народные идеалы, прежде всего православие? Если идеал не только русского народа, но и всего человечества, во всяком случае той его части, которая именует себя христианами, определился почти две тысячи лет назад? Ведь и сам Гончаров однажды вполне определённо высказался на эту тему в статье о картине И. Н. Крамского «Христос в пустыне»: «Христианская вера имеет огромное и единственное влияние. Если она способна развиваться до фанатизма и давать героев и мучеников, то она, как стимул, имела всемогущее влияние на творческую фантазию художника. Все почти гении искусства принадлежат христанству… Оно одно… воздвигло новые и вечные идеалы, к которым стремится и всегда будет стремиться человечество… чище и выше религии христианской — нет…» Тогда какой же ещё идеал ищет молодой писатель? А вместе с ним, заметим, и вся большая русская литература: A.C. Пушкин, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский? Все они пытаются решить для себя вопрос не столько об идеале (идеал этот незыблем для них), сколько о путях к нему современного человека, с его специфическими проблемами, привнесёнными в психологию человека новыми условиями жизни. И при этом каждого интересует своё. Скажем, Ф. Достоевскому и Н. Некрасову интересен вопрос: а возможна ли в условиях явной социальной несправедливости «кровь по совести». Достоевский создаёт своего Раскольникова, а Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо?» — атамана Кудеяра (он же инок Питирим), который считает, что можно получить прощение от Бога через убийство негодяя. Пушкина в этом плане всегда занимает одна проблема: свобода человека и его «само-стоянье» в любых жизненных, в том числе и во враждебных, обстоятельствах: «Самостоянье человека — залог величия его». А Гончаров? Его интересует проблема даже не сегодняшнего, как выяснится позже, а завтрашнего дня: христианский идеал и цивилизация, христианство и культура. В этом смысле он предтеча Серебряного века, религиозно-философских исканий Н. Бердяева, Д. Мережковского и др.
Начинающий осторожно «западничать» ещё со студенческих лет Гончаров строит свой особый идеал: идеал «человека-джентльмена», или, иначе, «порядочного человека». Его «джентльмен» — это попытка совместить христианство со светской этикой, с культурой. Основной вопрос, который будет занимать его уже до конца дней: как соединить «вечность» и «историю», личное традиционное верование, «веру отцов», с обретенными в университете и современном обществе понятиями и ценностями культуры и цивилизации? Это исходная точка всех его главных размышлений. Проблема эта должна была вновь обостренно осмысливаться им в общении с Майковыми и их литературным окружением. Она оказалась актуальна для духовных поисков русской интеллигенции в течение всего
XIX века и с новой силой религиозного интеллектуального ренессанса вспыхнула в начале XX века.
Дворянско-интеллигентская масса в 1830–1840-х годах уже в значительной мере утратила традиционный религиозный инстинкт. Достаточно напомнить, что еще любимый профессор Гончарова — Н. И. Надеждин — опубликовал в своем журнале «Телескоп» знаменитое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, перешедшего из православия в католицизм. «Чаадаев постоянно доказывал преимущество католичества над прочими вероисповеданиями и неминуемое и близкое его над ними торжество. Не менее настойчиво Чаадаев утверждал, что русская история пуста и бессмысленна и что единственный путь спасения для нас есть безусловное и полнейшее приобщение к европейской цивилизации».[144] Однако было бы ошибкой думать, что Чаадаев был исключительным явлением. Достаточно сказать, что исполненный религиозных исканий православный Гоголь писал
