— Нет-нет. Что вы? Все в порядке. Просто она спит, и я вышел, чтоб не мешать.
Мне стало неудобно, что человек, в силу своей деликатности, вынужден стоять в проходе, но, с другой стороны, я его об этом не просила.
Голос попутчика был мягок и приятен, но определить по нему возраст я не смогла. «Не все ли равно, — подумала я, — это всего лишь дорожный эпизод». Я закрыла глаза и задремала.
Поезд тихонечко тронулся, перестук колес заставил меня забыть обо всем, и я уснула.
Пробуждение было сладким. Мне снилась мама. Она была молодой и красивой, а я маленькой и несмышленой. Я ударилась обо что-то и собиралась заплакать не столько от боли, сколько от обиды, но мама легко подняла меня и прижала к своей груди. Она говорила мне что-то нежное и ласково целовала мои щечки. Теплый сладкий отпечаток ее губ таял на моем лице. Мне было легко и радостно.
— Красавица моя, принцесса, — говорила мне мама, и глаза ее светились таинственной, всепоглощающей силой любви.
— Мамулечка, я тебя люблю.
— И я тебя, крошечка моя. Киска-ириска. Как тебя зовут? — Мама лукаво посмотрела мне в глаза.
— Ириска! — радостно ответила я.
— Иришка, — мягко поправила мама.
— Ириска! Ириска! — немедленно согласилась я, и мама осыпала поцелуями мою вихрастую пушистую головенку и залилась переливчатым заразительным смехом.
Я тоже засмеялась. Мне было безумно хорошо. Так хорошо, как никогда. Единственное, чего нельзя купить, это любовь в истинном, изначальном ее значении.
Я проснулась, а в ушах у меня все еще стоял волнующий, нежный смех моей мамы.
Я сто лет не слышала, как она смеется!
Простыня лежала скомканной где-то в дальнем углу дивана. В купе было жарко, и на щеках моих все еще не остыли мамины поцелуи. Я потерла ладонью щеку и сладко потянулась. Мне думалось, что я все еще маленькая, и мама где-то рядышком, так предельно ясно я видела ее и слышала ее голос.
Я ощутила на себе чей-то взгляд и с улыбкой посмотрела в ту сторону.
— Ой, кто вы?
— Я? Алексей. Или просто — Леша. Вы так красиво спали. Я, наверное, разбудил вас своим взглядом?
— Нет… Мне снилась мама. — Я погрустнела.
— А мне никогда не снится мама, — сказал Леша и задумчиво посмотрел в окно.
Я исподволь рассматривала его широкоплечую спортивную фигуру. Он был в легком бежевом костюме спортивного стиля. Мягкий воротничок подчеркивал его красивую сильную шею, упрямый подбородок, мужественный и строгий овал лица, большие синие выразительные глаза и грубоватый, но очень четкий и чувственный контур губ.
Он оторвался от заоконного пейзажа и посмотрел на меня с тихой печалью. О, этот детский, наивный и в то же время жгучий, томный и бьющий наповал взгляд.
Я смущенно отвела глаза.
— Мне никогда не снится мама, — повторил он и снова посмотрел за окно.
— Почему?
— Не знаю… Может, потому, что я не помню ее. Она умерла, когда я был еще мальцом. Годика два от роду.
— Извините.
— Да нет, ничего…
Мне показалось, что я причинила ему боль. Нужно было менять тему, но ничего путного в моей голове не появлялось, и я просто замолчала.
Мы ехали молча минут десять и неотрывно смотрели за мутное толстое стекло. Там зашелестел дождик и, обдав поезд кратковременным душем, закончился так же неожиданно, как начался.
Мелькали маленькие, словно скопированные с детской книжки, домики, бродили игрушечные коровки, и смешные гномики копошились в аккуратных, четко нарезанных прямоугольничках огородов. Все было таким умилительным и ненастоящим, что я снова улыбнулась.
Мы посмотрели друг на друга, и я заметила в глазах Леши такой же веселый блеск.
— На дороге, возле одной небольшой деревушки, каждый год в одно и то же время происходило в три раза больше аварий, чем обычно, — начал Леша. — Администрация пригласила туда всяких специалистов: геологов, сейсмологов, экстрасенсов, биоэнергетиков. Стали они думать-гадать, в чем причина. Все вроде бы нормально, никаких отклонений и аномалий. Но статистика — вещь упрямая. Бьются машины, хоть тресни. Знаете, почему?
— Почему?
— А все очень просто! Вдоль дороги огороды, и как раз в это время года школьницы репу пропалывают. И все в купальниках!
Мы засмеялись. Я представила себе оголенные ляжки акселераток в весьма интересных позах, вспомнила, как и мы точно так же в колхозах и совхозах собирали урожай винограда. Будто воочию увидела вывернутые шеи водителей и снова засмеялась.
— А вы шутник.
— Нет. Я вообще-то молчун. Но у вас был такой грустный вид, что я почувствовал себя виноватым.
— Вы знаете, скорее виноватой была я. Я иногда бываю такой бестактной.
— A-а! Понимаю, у вас по расписанию время самобичевания.
Я опять улыбнулась.
— А вы куда, если не секрет? То есть я хотел спросить, до какой станции?
— Не секрет. До Москвы. — Я смущенно потупила взгляд.
Вот сейчас он спросит, кто у меня в Москве, а мне нечего ответить. Даже соврать не сумею, все равно разоблачит.
— К родным?
— Нет. У меня нет родных.
— К друзьям?
— И друзей нет.
— Ну что вы, так не бывает.
— Почему же? Бывает. У меня нет родных и нет друзей.
Я боялась поднять лицо. Мне жутко не хотелось прочесть в глазах попутчика сожаление или сочувствие. Мне не нужно было этого вовсе. Просто я сказала правду. Правду, и все.
— Вам только кажется, что нет родных и друзей. Так кажется, когда бывает плохо. У меня уже было такое.
Я посмотрела на Лешу и встретила полный понимания и уверенности в своей правоте взгляд. Мне стало легче, хоть не придется бередить еще свежую, незарубцевавшуюся рану.
— А знаете что, давайте сыграем в карты.
— Давайте, — согласилась я. — Только я давно не играла. В последний раз года два или даже три назад.
— Да, видать, картежник вы заядлый. Профи, можно сказать, — весело балагурил Леша, доставая из сумки свеженькую, еще не распечатанную колоду. — Вот, во Львове купил.
Он быстро перетасовал ее. Карты так и плясали в его гибких длинных пальцах, разворачивались веером, перелетали, словно намагниченные, из руки в руку, исчезали и как-то молниеносно появлялись вновь.
— Вот это да! Я поняла: вы фокусник-иллюзионист.
— Ха-ха. Почти!
— А что, нет?
— Почему же сразу — нет. Конечно же. Фокусник и иллюзионист.
— В цирковом учились?
