Нервничал и доктор Клейн. Нервничал всякий раз, впервые встречаясь с новым клиентом, — нервничал, и ничего не мог с этим поделать. Как всегда в таких случаях, он вспоминал о том, как еще подростком отчаянно пытался успокоить своего английского корреспондента в связи с общеполитической ситуацией, внушая ему покой, который сам — в отрыве от реальности — испытывал под отчим кровом. В жестяной банке из-под консервов пронес он эту переписку, прервавшуюся в 1938 году ничего не значащими прощальными формулами, через всю войну. Он вспоминал о письмах, которые меж тем, похоже, уже затерялись. Но то была другая эпоха. Имейся у него дети, он отправил бы их на учебу в Америку, думал он частенько, но детей не было, а последняя из жен съехала от него уже два года назад. Он осторожно обдернул рукава сорочки, выпустив наружу любимые янтарные запонки в золотой оправе. И каждый из янтарей был с жучком.
Как только ввели Арбогаста, адвокат поднялся с места и подал ему руку. Доктор Клейн был хорошего роста и худощав. Волос у него было мало, а те, что остались, он коротко стриг. Улыбка — едва заметная, но обаятельная. Отлично он выглядит, подумал Арбогаст, впервые увидев своего адвоката, и тут же испугался. Только бы у меня не отнялся голос.
— Позвольте представиться. Доктор Ансгар Клейн, адвокат по уголовным делам.
19
Как раз в эти минуты в долине бушевала типичная для этого времени года гроза, озеро уже в полдень почернело, словно глубокой ночью. Фрид Сарразин поторопился в дом и аккуратно закрыл за собой дверь веранды. И в гостиной было так темно, что он поначалу словно ослеп. В доме все было тихо, не считая барабанной дроби дождевых струй по оконным стеклам. Сарразин вытер мокрый лоб и подумал: а где Сью? И тут же увидел ее. Практически рядом с ним, но, можно сказать, затерявшуюся в тяжелых складках расшитой золотом зеленой портьеры. Внезапный раскат грома, многократно усиленный эхом и прокатившийся по всей долине все ближе и ближе, с тем чтобы затеряться где-то по направлению к Лугано, заставил ее еще глубже вжаться в портьеру. Лишь когда грохот смолк, она посмотрела на него.
— В нас не попадет.
Он, как всегда, поспешил ее успокоить.
Она подошла к нему, по-прежнему стараясь не отдаляться от портьеры, и наконец поменяла одно укрытие на другие, уткнувшись ему в плечо. В глубине души он понимал, что ее страх ищет защиты под сенью его мужества, и был польщен этим.
— Ты уже говорил с адвокатом?
— Нет, а что?
— Мне бы хотелось узнать, какого он мнения об Арбогасте.
— Мне кажется, он как раз сегодня к нему отправился. А почему это тебя так интересует?
— Я много думала об этой женщине, об этой Мари.
— Мария. Ее звали Мария Гурт.
— Ты думаешь, он ее убил?
Сарразин погрузился в размышления. Как это ни странно, он до сих пор не формулировал для себя этого вопроса в такой форме.
— Нет, не думаю, — не без колебаний ответил он наконец. Вмешиваясь в дело Арбогаста, он руководствовался не столько убеждением, сколько ощущением.
— Скорее нет, чем да.
— А почему?
Фриц Сарразин пожал плечами. Он понимал, почему Сью задает вопросы. Он распорядился, чтобы из архива “Вечерней газеты” ему переслали газетные вырезки по делу Арбогаста, и показал их сегодня ей. В папке, которая, должно быть, по-прежнему лежит на большом обеденном столе, имеется и фотография мертвой Марии, лежащей обнаженной в кустах малины. Сью стояла, положив руку ему на живот, она словно бы проверяла его дыхание.
— Интересно, как это — умереть в ходе любовного акта?
Фрицу Сарразину показалось, будто его губ коснулись чьи-то другие, холодные. На мгновение он и впрямь представил себе, как Сью внезапно умирает у него в объятьях. Неосторожное движение (а большего и не требуется) — и ее обращенный к нему взгляд навсегда закатится. Ее шея и основание черепа у него в руке — податливые, какими они у живого человека не бывают. И потом ее безмолвная кожа. И все тайны навеки остаются нераскрытыми, подумал он, толком не понимая, что за тайны имеет в виду. И из них двоих дышать будет только он один. Прекратит ли он любить ее в ту же секунду или будет нести бремя неразделенной любви, следя за тем, как остывает ее тело? Еще раз пожав плечами, Сарразин стряхнул этот морок.
— И ты полагаешь, что теперь возьмутся исследовать, что же тогда произошло на самом деле, — поинтересовалась Сью.
Сарразин, помедлив, ответил:
— Добиться возобновления дела невероятно трудно. Юстиция относится к самому предположению о том, что в своем расследовании не сумела выявить истину, как к оскорблению.
— Значит, у Клейна нет шансов?
— Этого я не говорил. В деле Рорбаха ему удалось добиться возобновления. А потом и победы в суде. Но ему необходимо раздобыть новый доказательный материал, который, имейся он в наличии во время процесса, мог бы в существенной мере повлиять на приговор. Сумеет он достать такие материалы, сумеет обосновать свою точку зрения, тогда дело, может быть, и возобновят.
— И что тогда?
— Процесс начнется с самого начала.
Гроза не проходила еще долго. Вновь и вновь по долине прокатывался гром и струи дождя барабанили в оконные стекла, вновь и вновь раскаты эха обрушивались на крышу и стены. Сью гладила мужа рукой по животу. А он отчаянно пытался не думать о смерти. Ни о смерти девушки, ни о своей, частенько становившейся для него в последнее время пищей для раздумий. Но главное, он старался не думать о смерти Сью — о смерти от его руки или в его объятьях.
— Блевать хочется, — прервал он вдруг затянувшееся молчание.
— С чего это?
— Представил себе, что ты внезапно умрешь, когда мы будем заниматься любовью.
— Ну и отчего же ты тогда блеванешь?
— От одиночества.
20
С недавних пор у доктора Клейна был маленький белый “Мерседес-300”, в этой машине ему больше всего нравились миниатюрные крылья. Машина была полностью автоматизирована, переключатель скоростей на баранке, и Ансгару Клейну нравилось, что при мощности в 160 лошадиных сил она уверенно мчалась и на 170-ти. Получив у Арбогаста доверенность на ведение дела, он отправился из Брухзала прямо в Грангат, чтобы в офисе прокурора ознакомиться с судебными актами. Там он, кстати, и выяснил, где ему искать адвоката, защищавшего Арбогаста в суде. Ему назвали кабачок, в котором тот в это время дня, как правило, обедал. На рыночную площадь Клейн отправился пешком — идти было недалеко. В погребок надо было спуститься по широкой лесенке, а народу внутри оказалось маловато. Из окон струился пестрый свет, в столбах которого вилась пыль, часть столиков оставалась в полумраке, а на других — сияли белизной накрахмаленные скатерти. За одним из последних и восседал сорокалетний мужчина, кивнувший ему, не переставая жевать, и взмахом столового ножа предложивший подсесть, после того как Клейн, представившись, спросил, не имеет ли он дела с Винфридом Майером.
