— Выходит, тайна?
— Не исключено. Во всяком случае, его категорический отказ объяснить, чего ради он приехал в Баден-Баден, да еще в столь нелепом виде, равно как и некоторые другие события, произошедшие непосредственно перед убийством, включая необналиченные чеки и еще несколько таинственных телеграмм, — так вот, его отказ в течение всего процесса будил и интерес, и известное уважение. Как минимум, вероятным — с учетом столь серьезной обоснованности обвинения — оказывалось то, что за подчеркнутым молчанием столь умного и искушенного человека и впрямь скрывается нечто, чего он не разгласит ни за что, даже если за это ему придется заплатить собственной жизнью.
— Ну и что? Как шел процесс?
— Какое-то время отрабатывали мотив убийства из ревности, казавшийся поначалу весьма многообещающим.
— Вот как!
— Именно! Считали возможным, что ложный вызов госпожи Молитор на почтамт был предпринят затем, чтобы ее дочь Ольга осталась дома одна.
— То есть, что Гау выманил тещу из дому, чтобы повидаться с Ольгой с глазу на глаз.
— В точности так.
— Любовное свидание.
— Или наоборот, он хотел застрелить Ольгу за то, что она не ответила на его любовь или перестала отвечать на нее.
— Или все дело все-таки в наследстве.
— Так или иначе, публика была просто наэлектризована, причем в массе своей в конце концов решительно приняла сторону Гау под впечатлением от его решимости и самообладания, а также подозревая, что он молчит, спасая репутацию Ольги. Давление на суд становилось день ото дня сильнее. На утро объявления приговора состоялась демонстрация, прошли стычки с полицией, здание суда подверглось многотысячной осаде, два полка гвардейских гренадеров с примкнутыми штыками надвинулись на людские массы и наконец в два часа ночи вердикт присяжных был вынесен: виновен в умышленном убийстве госпожи Молитор. Прокурор немедленно потребовал для обвиняемого смертной казни и суд удовлетворил это требование.
— И что же?
— Через пару недель великий герцог Баденский помиловал Гау, заменив ему смертную казнь пожизненном заключением.
— Ага, в Брухзале.
— Совершенно верно. Его отправили в Брухзал. Там он провел двенадцать лет в одиночке и был выпущен в 1924 году условно. Условия же досрочного освобождения были таковы: во-первых, он не имел права и близко подходить к Ольге Молитор, взявшей между тем другое имя и поселившейся в Швейцарии; а во-вторых, обязался не писать и не диктовать сенсационных мемуаров в связи с процессом. Второе условие он, впрочем, тут же нарушил. Уже на следующий год в берлинском издательстве Улльштейн вышла книга: “Смертный приговор. История моего суда и пожизненного заключения. Пережитое и выстраданное”. Тут уж ему снова выписали ордер на арест, Гау бежал в Италию и там в 1926 году покончил с собой.
— Не может быть!
— А вот и может!
Фриц Сарразин какое-то время помолчал. Письмо из Брухзала привело его в определенное беспокойство. Сарразина называли человеком с чересчур стремительной реакцией, и ему это нравилась: в конце концов он сам любил рассказывать, что появился на свет на три недели раньше срока, а произошло это 9 марта 1897 года в Восточном экспрессе, когда его родители возвращались из поездки в Константинополь. Вопрос заключался в том, что именно следует предпринять в связи с получением этого письма.
В последний раз он вмешался в дело некоего Брюне и со всей мстительностью обрушился на немецкую юстицию в связи с тщательно скрываемым нацистским прошлым бундеспрезидента Любке. Ему нравилось водить гостей в свой архив и демонстрировать им крупноформатные тома, в которые он с помощью переплетчика превращал свои статьи и эссе, памфлеты и расследования. Отпрыск побочной ветви прославленного семейства Сарразинов и сын владельца женевской гостиницы, он еще перед первой мировой стал судебным репортером во Франкфурте, в Берлине и в Вене, успевая, наряду с журналистикой, учиться на криминалиста и искусствоведа. Вторую мировую он провел в Южной Америке, где, наряду с прочим, работал консультантом в бразильском отделении фирмы “Мерседес-Бенц”, позднее Генри Наннен привлек его к сотрудничеству с журналом “Штерн”, затем он стал ведущим обозревателем “Вечерней газеты” в Мюнхене, но вот уже несколько лет, как вернулся в Швейцарию и занялся сочинением романов.
Фриц Сарразин был скорее маленького роста и несколько полноват; вечно слишком длинные седые волосы он чересчур сильно зачесывал назад. Он носил броские роговые очки с крупными стеклами, а взгляд из-под этих очков до сих пор оставался столь настороженным, что в этом чудилось даже нечто детское. Ему нравились светлые полотняные костюмы и галстук-бабочка. Перечитывая тем же вечером письмо Арбогаста, он с изумлением обнаружил имя Генриха Маула, которое не замечал раньше. Имя это было ему отлично знакомо.
Поэтому тем же вечером Сарразин примет решение вернуться в кабинет и написать письмо доктору Ансгару Клейну. Весьма искушенному именно в уголовной практике франкфуртскому адвокату, который, наряду с прочим, добился возобновления дела некоего Рорбаха. Поблагодарит адвоката за сотрудничество, поздравит с наступающим новым годом и попросит обратить внимание на дело Ганса Арбогаста. Почту он отправит назавтра, в последний день года, поспев перед закрытием почтамта, после чего в маленьком городке станет еще тише, чем всегда, и только мелкий дождик будет моросить до самого вечера.
Сейчас однако же Сарразин, собравшись с мыслями, смерил Сью долгим взглядом и продолжил рассказ.
— В конце двадцатых я побывал в Брухзале и посетил его камеру. Неприятное ощущение, доложу я тебе. Одиночка, в которой узнику довелось провести столько лет. Стул, стол, койка — и все. И окно слишком высоко, чтобы в него взглянуть.
— И там же сидит тот человек, письмо которого ты получил сегодня?
Сарразин ничего не ответил. Посмотрел на дорогу, соединяющую Средиземноморье с Северной Европой, дождь уже кончился.
— Хочешь узнать свой гороскоп, — спросила наконец Сью.
— Гмм…
— Слушай же.
Он следил за тем, как она с едва уловимым акцентом формирует итальянские слова, всего лишь самую малость по-другому шевеля языком, что поневоле напомнило ему о том, как он увидел ее впервые. Произошло это на семинаре, состоявшемся на Западном побережье США, на который он оказался приглашен. Его лекция начиналась в 11 утра по вторникам и проходила в просторной аудитории окнами на море, и ее лицо сияло так, что он не мог отвести глаз. Каждое утро дрессированные дельфины играли в море буквально у самого берега.
18
— Арбогаст, к вам посетитель!
Где-то в начале февраля 1966-го ближе к вечеру Арбогаста привели в комнату для свиданий. Его уже давно никто не навещал, а так как и нынешний посетитель не объявил заранее о своем визите, всю дорогу по тюремным коридорам Арбогаст ломал голову над тем, кто бы это мог быть.
