– Ты со мной разговариваешь? – спросил я.
– С тобой.
– Ничего не делаю.
– Нет. Ты что-то задумал. Я вижу.
– Ничего я не задумал.
– Я вижу, ты прохаваный.
– Какой?
– Если ты сейчас начнешь говорить, то тебя послушают.
– Кто?
– У нас чаепитие. Будут нового смотрягу выбирать.
– И что?
– Было бы неплохо, чтобы тебя выбрали.
– Меня?
– Да. Я за тебя, если что.
– А что случилось?
– Ты гонишь?
– А где старый? Бурик?
– Давно уже нет.
– А где он?
– Поехал до своих.
– Куда?
– В петушатню.
– Ого! За что?
– Ты шо, бля? На приколе?
– Какие приколы? Что случилось?
– А ты, типа, не знаешь?
– Что я должен знать?
Он смотрел на меня как в глубину пещеры, в кромешную тьму.
Постепенно его взгляд прояснился, похоже, он привык к темноте и что-то разглядел.
– Ладно, – сказал он (я заметил в его глазах понимание, словно меня разоблачили). – Это все из-за тебя.
– Что из-за меня?
– Хорош прикидываться. Если это подмут, то сработано четко.
– Какой подмут? Я не понимаю.
Я начал побаиваться. В тюрьме много таких, кто ни за что ни про что делают паскудства.
– Все ты понимаешь, – сказал он. – Сначала я думал, что сам себе накрутил, что такого не бывает, а потом подумал-подумал и понял – ни хрена!
Я, как всегда, молчал и слушал, ждал, что он еще скажет.
Он сказал:
– Слишком не случайно, хоть и выглядит случайно. Я спросил себя: кому это выгодно? И понял – тебе!
– Почему мне?
– Да больше некому!
Мне стало любопытно. Я захотел спросить кое-что, но сдержался.
Он сказал:
– С компотом лихо придумано.
– Каким компотом?
– Слушай, Режиссер, кончай прикидываться. Я давно все понял. Не бойся, никому не скажу.
– Да что не скажешь? Внятно можешь объяснить?
– Ладно, объясню, – сказал он. – Но ты и сам знаешь. Просто чтобы ты понял, что я все…
Он запнулся, словно подыскивая нужное слово, чтобы избежать тавтологии, но сдался.
– …понял.
Из его рассказа я понял, что он давно за мной наблюдает. Для него я был луной, на которую он медитировал, а раз так, то он меня знал лучше, чем я его. Я его вообще не знал.
– Ты прохаваный чел. Я это сразу увидел, как только заехал. Сначала я туда смотрел, сюда смотрел. Все эти смотряги-хуяги. Оно понятно – везде так. Но что-то не так. Везде так, а тут – не так. Я огляделся, осмотрелся и где-то на второй день все понял. Самый тихий, незаметный, в самом дальнем углу, на пальме, – вот куда надо смотреть. А ты думал, тебя не видно? Как невидимка? Ты такой же невидимка, как дырка в зубах. Зуба нет, но все туда пялятся. Это понятно, так и надо делать. Я только одно не понимаю, Режиссер. Чего ты ждешь? Ждешь, когда созреешь? Так ты перезрел. Уже гнить начал, слышь, воняет? Скоро черви заведутся.
Уши меня, наверное, обманывали. Я то ли спал, то ли не спал. То, что он говорил, было до боли знакомым. Я спросил:
– Ты кто такой?
– В смысле, кто я такой?
Он опешил, а потом его лицо стало хитрым. Больше всего ему подходило сравнение «шакалье», хоть шакалов отродясь не видел.
– Разве так интересуются у порядочного арестанта? – спросил он.
– Хорошо, – сказал я. – Кто по жизни, кто по масти?
– Конан.
– Конан?
Одному червю известно, что это значит.
– Это навес, – сказал он. – Зовут Леха, по масти порядочный, но тюрьма не определяет, жду зоны.
– Ты говорил, что скоро чаепитие.
– Говорил.
– Когда?
– Да прямо сейчас.
– Но если смотряги нет, кто организовует?
– Организовует?
– Чаепитие кто созвал?
– Я.
– Ты?
– Любой может созвать.
– Прямо сейчас?
– Да. Вот, и подварился уже.
Он кивнул в сторону трибуны, там стоял дымящийся литряк.
Чаепитие – это собрание зэков, когда зэки собираются в кружок, пьют чифирь, по два глотка, «За людское и воровское», и решают, «что делать и как жить в доме нашем общем».
То, что Конан созвал чаепитие, – важный момент. Он проявил инициативу, значит, его будут слушать. В стаде это важно.
Чаепитие состоялось. Меня выбрали смотрящим. Это было неожиданно, но приятно. Почему так получилось? Всему есть объяснение.
128
Лето было в самом разгаре. Жаркое лето. Настоящее пекло. Абрикосы заходили ведрами. Мы варили компот.
Однажды новенький, очень молодой и поэтому глупый, выпил от жажды слишком много компота. Его поселили на пальме. Туда всегда селят новичков. Ночью его мочевой пузырь ослаб. Все потекло с пальмы на абрикосу, а потом на шконку со смотрящим.
Трое из хаты поехали к петухам. Новенький, смотрящий и кент смотрящего, он спал на абрикосе.
В тюрьме, если на человека капнет чужая моча, то это уже не человек. Все контакты с ним прерываются. Он неприкасаемый и низшая каста – пидор.
Почему-то Конан решил для себя, что историю с компотом подстроил я. Он правильно сказал: я был пустым местом в заборе, которое приковывает взгляд. Невольно я оказался целью для смотрения в стену. Каждый, кто медитировал на меня, увидел во мне что-то свое, и каждый придумал, как Конан, свою историю, где я – причина всего, что происходит в хате.
Таких, как Конан, в хате много. О мыслях друг друга они не знают, потому что не общаются на эту тему. На эту тему не принято общаться с незнакомыми людьми, и со знакомыми не принято. Эта тема зыбкая, и неправильное общение о ней может плохо закончиться. Стараются об этом помалкивать, чтобы не выдать себя. Вот они и помалкивали о своих открытиях. Каждый по отдельности додумывался и хранил втайне по той же причине, по какой боятся умереть. По отдельности они были хорошими людьми, а когда сбивались в кучу, становились ублюдками. Они помалкивали, потому что боялись остаться в стороне от кучи и пострадать от нее. А тут так получилось, что главный деспот и его приспешник потеряли власть и поехали к петухам. Змей остался без головы, и каждый в отдельности подумал обо мне, о том пустом месте, на которое все дрочили, и подумал, что неплохо бы за меня проголосовать. Никто им не указывал свыше, потому что свыше больше не было. Все по очереди проголосовали. Сначала первый. Глядя на первого, осмелел второй. Третий стал еще смелее, глядя на первых двух, и так, по цепочке, как снежный ком, смелость прокатилась по всем. Даже приближенные к бывшему смотряге решили быть в новой кодле. Паразит не терпит одиночества, ему надо жить на ком-то, обвиваясь. Так мертвая голова стала живой.
