Она повернулась, чтобы бросить на него торжествующий взгляд, но вместо своего незваного гостя увидела крупную фигуру няни в дверном проеме маленькой спальни.
— Мадемуазель! — возмущенно воскликнула Деде, когда ее взгляд переместился с полураздетой девушки на Наварро, развалившегося в кресле возле дальней стороны кровати. Она быстро перекрестилась от дурного глаза.
Какое-то мгновение Наварро выглядел обескураженным, затем улыбнулся.
— Преданная няня, как я полагаю, занимается черной магией?
Деде вошла в комнату, не обращая внимания на смуглого мужчину.
— Жюль пришел за мной, мадемуазель. Мы можем что-нибудь для вас сделать?
Кэтрин едва удалось побороть соблазн посмотреть, что предпримет Наварро против оккультных ритуалов Деде.
— Если Жюль еще у двери, скажи ему, что он не нужен. А потом можешь одеть меня для театра.
— Вы собираетесь идти с этим человеком?
Голос Деде вдруг показался ей невыносимо драматичным.
— А ты бы предпочла, чтобы мы остались здесь? — спросила она, обведя комнату многозначительным взглядом. — Конечно же, я иду с месье Наварро.
— Но, мадемуазель, вы говорили…
— Неважно. Теперь я хочу пойти. Немедленно.
Деде начинала говорить привычным решительным тоном, но потом стала действовать по-другому.
— Очень хорошо, но в золотом? Мадам сказала мне, что вам следует носить что-то подобающее девушке, что-то скромное.
— Золотое, — ответила Кэтрин, после чего, стараясь не замечать насмешливого взгляда Наварро, достала пару желтых атласных туфелек, подходивших к платью.
Когда няня вышла дать распоряжение Жюлю, в комнате повисла тишина. Окидывая взглядом стройную фигурку Кэтрин, Наварро задумчиво произнес:
— Мне следует запомнить, chérie, что у тебя прекрасно получается прекословить.
Кэтрин знала, что обязательно привлечет внимание. Но все же не ожидала вытянутых шей, нескрываемых пристальных взглядов и пробежавшего среди публики шепота, когда появилась в театре под руку с Наварро. Она пыталась оставаться такой же невозмутимой, как он, но это было нелегко. Все глаза, казалось, пронизывали их насквозь, воображение каждого было занято их личной жизнью.
Она надеялась, что им повезет укрыться в ложе с перегородками — кабинке с ширмой, которой пользовались дамы, ожидавшие рождения ребенка или носившие траур, а также мужчины, сопровождавшие женщин сомнительного поведения. Но как бы ей этого ни хотелось, скрыться не получилось. Ложа, в которую ее проводили, была самой многолюдной из всех: в центре нижнего яруса, с привлекающим глаз обилием цветов.
По крайней мере, она не осталась с Наварро наедине: справа сидела ее мать с Маркусом, слева — молодая девушка с высокой прической, в простом белом муслиновом платье, рядом с которой расположилась женщина в платье из темной ткани с закрытой шеей, — скорее всего дуэнья или бедная родственница. Дальше за ними сидела пара американцев с удивительно светлыми волосами и кожей.
Первый акт пьесы приближался к концу, а Наварро не предпринимал попыток их познакомить. Он усадил Кэтрин в одно из двух оставшихся в центре кресел и занял место рядом.
Французская мелодрама, Selico[51], была поставлена труппой беженцев с Сан-Доминго и собрала полный зал из более чем семи сотен зрителей. Ложи обоих ярусов были заняты, и партер внизу был заполнен до отказа.
Возможно, история действительно была захватывающей, а актеры — великолепными, но Кэтрин не замечала ничего. Ее внимание было приковано к нише возле окна — той самой, где состоялась их злополучная встреча с Наварро. Она никак не могла забыть тот квартеронский бал, проходивший в этом театре всего несколькими днями ранее. Если бы она оглянулась вокруг, то узнала бы некоторых джентльменов, которые той ночью были на балу, а сейчас сидели здесь, рядом со своими женами и детьми. Она как будто увидела скрытую часть жизни этих мужчин и сама стала частью этой жизни.
Впервые с тех пор, как Наварро ворвался в ее дом, у Кэтрин появилось время подумать, почему он это сделал. Был ли это очередной способ насолить Маркусу? Дьявольская прихоть? Жаль, что она этого не знала. При тусклом свете театральных ламп его лицо казалось ничего не выражающей темной бронзовой маской.
По окончании первого акта раздались громкие аплодисменты. Занавес быстро опустился. Фонарщик зажег огромную центральную люстру с хрустальными подвесками и установил в держатель между ложами. Все поднялись, послышались вздохи и шуршание, стали раскрываться ажурные веера из кружева и цветного шелка, напоминающие пальмовые листья, джентльмены засуетились, готовясь нанести первые визиты в разные ложи. Именно поэтому девицы на выданье обычно больше любили антракты, чем пьесы.
Первой в их ложе заговорила мать Кэтрин.
— Это самая прелестная новинка в списке сезонных спектаклей, не так ли? Легкая, по сравнению с обычным репертуаром, но забавная.
Она подождала, пока смолкнут слова согласия, и продолжила:
— Очень жаль, что вы с Рафаэлем пропустили начало, Кэтрин, но нескольких слов будет достаточно, чтобы ввести вас в курс дела. Значит, голова у тебя уже не болит? Я очень рада, что Рафаэлю удалось уговорить тебя приехать. Я была уверена, что ты захочешь познакомиться с его сестрой.
— Несомненно, — ловко подхватил Наварро, прежде чем Кэтрин успела что-либо ответить. — Кэтрин, позволь представить тебе мою сестру Соланж и ее компаньонку, мадам Тиби. Цветы вокруг нас — в честь Соланж. Недавно ей исполнилось восемнадцать, и сегодня ее первый выход в театр. До сегодняшнего дня она уединенно жила в деревне, в Альгамбре. Именно ради нее я вынужден был оставить тебя на эти три дня, Кэтрин, но, может быть, ты окажешь любезность познакомить мою сестру со своим городским кругом друзей.
— Конечно. Здравствуй, Соланж. — Кэтрин радостно и облегченно улыбнулась: значит, цветы были не очередной своеобразной шуткой в ее адрес, устроенной Наварро в честь ее выхода из заточения. Более того, он искренне извинился за настойчивость, с которой требовал сопровождать ее в театр. Она снова могла успокоиться. Могла ли?..
Соланж кивнула ей в знак приветствия, но на ее худом болезненном лице не появилась ответная улыбка. В черных как угли глазах мадемуазель Наварро читалась подозрительность и настороженность. Она сидела в кресле, держа спину прямо, и ее прическа выглядела слишком вычурной для ее возраста, а однотонное белое платье, напротив, явно было пошито провинциальной портнихой.
Сидевшая рядом с ней женщина, мадам Тиби, оказалась еще менее приятной. На ней была вдовья шляпка с бледным кружевом и черной лентой. Она обладала бесцветными губами некрасивой формы и болезненно желтой кожей под слоем рисовой пудры, а цвет ее глаз словно выгорел под палящим солнцем и стал совсем светлым, коричнево-серым. На таком тусклом фоне болтающиеся в ее ушах золотые серьги выглядели неуместно, неестественно ярко. Трудно было определить, Соланж следовала примеру этой женщины или наоборот, но мадам Тиби тоже ограничилась кивком.
