И надо же – вот кого ни ждала! Пришел Васек. За минувшие годы, видать, не спился с круга, посерьезнел, исчезла суетливость в движениях, по голове плешь расползлась. На Аньку он смотрел ласково и с жалостью. Осторожно переступил порог дома – последнего Анькиного «бастиона»: фирму, счета в банке родственники Виктора уже прибрали, оставалось еще разделить дом. Его Анька уже продала и собиралась на днях переехать в небольшую квартиру на городской окраине.
– Я слышал… – начал нерешительно Васек.
– Да… – вздохнула Анька, помолчала и спросила, наверное, только для того, чтобы продолжить разговор. – Хочешь посмотреть, как живу? Как жила…
Она повела притихшего Васька по сумрачным комнатам с занавешенными шторами окнами. Стены там и сям были обклеены фотографиями Виктора. Анька постаралась: сходила в фотостудию, и давние невзрачные фотки превратились в представительные портреты. Пока боль утраты не поутихла, Анька, задумчиво бродя по дому, останавливалась то возле одной, то возле другой фотографии и вслух, как с живым, разговаривала с мужем.
Портреты – интересное дело! – отпугивали напрочь потенциальных Анькиных женихов. Еще вовсю влачилась тяжба с родственниками Виктора и, чтобы не остаться голой, Аньке пришлось нанять известного пронырливого адвоката, а уже появились охотники подкатиться к богатенькой, по их предположениям, вдове. Отчаявшись заманить Аньку в ресторан, они назойливо набивались в гости, и сникали безнадежно, еще минуту назад хорохористые петухи, в гостиной, обвешенной портретами Виктора.
Один Толька Тросов не стушевался, после рюмки-другой коньяка полез Аньку лапать:
– Я ради тебя твою сестру оставлю!
– Точно? – спросила, отпихиваясь от него, Анька. – Я вот ей позвоню!
– Не надо! – замахал руками Толька и задал деру.
Сейчас Анька чуть насмешливо и с любопытством поглядывала на Васька: как-то он себя поведет?
Васек явно обретался не в своей тарелке, за столом, проглотив через силу стаканчик водочки, выдавил, ежась:
– Неуютно у тебя! Холодно! И этот, вон, еще, как сыч! Будто все время с нами! – с нескрываемыми ревнивыми нотками в голосе, кивнул он на портрет Виктора.
Посидел еще немного, помолчал, попросил Аньку показать дочку. Был «тихий час», но Анька поднялась в детскую, привела заспанную девочку.
– На отца очень похожа! – вздохнул Васек и засобирался.
В прихожей его словно прорвало, разговорился:
– Я тебя ждал обратно домой все эти годы! Каждый день! И сейчас жду. Приходите с дочкой или я…
– Не надо, Вася! – прервала его Анька. – Я ведь теперь другая, не та, папкина любимица! Прости…
Разгорячась, Васек не унимался:
– Это все он! – ткнул пальцем в фотку Виктора в прихожей. – Сам «там» мучится и тебе здесь спокойно и счастливо жить не дает, с того света ко всякому ревнует!.. Но я знаю, как от этого можно избавиться!
Васек загадочно понизил голос, вознял палец, и Анька, грешным делом, подумала, что с бывшим муженьком не все в порядке, хотя вроде бы и не перепил он.
– Я от бабки слышал… Если внутри заброшенной кладбищенской церкви напротив алтаря поставить две зажженные свечи, постоять, подождать, пока они сгорят, и все – отстанет «он» от тебя, и ты по нему сохнуть больше не будешь. Ты молодая, жизнь еще наладишь…
– Пока, Васек! Заходи как-нибудь! – Анька закрыла за гостем дверь.
«Ой! Не сказала ему новый адрес! – опомнилась. – Ничего, сам найдет, если надо».
* * *
Вскоре Анька уже жила в небольшой уютной квартирке, устроилась работать оператором в информагентство. Поначалу было тяжеловато, забыла уж, когда по найму работала, но ничего, постепенно втянулась в череду длинных однообразных дней, только так разгребала ворохи всяких писем.
Этюд к картине «Из церкви». 1903 г. Худ. Борис Кустодиев
Закручивалось у нее и с парочку мимолетных «романов», но со скорым концом: то ли Анька быстро разочаровывалась в избранниках, то ли сама она оказывалась для них случайным приключением.
Шеф, владелец информагентства, представительный мужчина, вдовец, чем-то неуловимо похожий на Виктора, стал оказывать Аньке знаки внимания. То никогда не интересовался особо своими работниками, а теперь заглядывал в контору к Аньке чуть ли не каждый божий день да еще и с букетом цветов.
Однажды он внезапно куда-то надолго пропал; Анька забеспокоилась, засуетилась, не отрывалась от мобильника, названивая знакомым и, как бы между прочим, интересуясь судьбой шефа.
И о том давнем совете Васька вспомнила…
Старая подруга пошла за Анькой беспрекословно: привыкла уж с юности не удивляться ее «выкрутасам».
– Ой, баба-дура!.. – подходя к полуразрушенной часовне на краю старого городского кладбища, бормотала, словно оправдываясь, Анька. – Ну, как дети мы! А если кто увидит?!
Подруга осталась у ограды стоять «на стреме», а Анька боязливо через пролом в стене пробралась в храм. Там было сумрачно, лишь в узкие пустые проемы окон под сводом лился свет, выхватывая остатки осыпавшихся фресок на голых кирпичных стенах. Геройски преодолев на своих «шпильках» кучи мусора на полу, Анька оказалась напротив алтаря, достала приготовленные накануне две свечи и зажгла их.
Язычки пламени робко, грозясь погаснуть, трепетали на сквозняке, а Анька, глядя на них, шептала:
– Витя, любимый… Оставь меня!
Что поделаешь, если сказка давно кончилась.
Без веры
1
Афанасия Николаевича Сальникова не переставали мучить во сне кошмары. Не одну ночь кряду, стоило ему лишь прикрыть глаза – и, как живой, вставал Павел. Можно было делать что угодно: ущипнуть себя нещадно, попытаться пальцами силой разлепить веки – ничто не помогало. И еще ладно бы был старший брат – кровь с молоком, как в молодости, но нет – обросшее щетиной лицо его было изможденным, в кровоподтеках, а в широко раскрытых глазах стыл страх.
«Братка, да как ты мог? За что?» – беззвучно шептали разбитые, распухшие губы Павла.
Афанасий Николаевич поспешно опускал глаза, и взгляд его упирался в вороненый наган, зажатый в руке. Немного позади Сальникова стояли вооруженные не то солдаты, не то чекисты, но стрелять в жалкую скорченную фигуру брата, жмущуюся к краю отверстого черного зева ямы, назначено было именно ему. Те, другие, подступив ближе к Афанасию Николаевичу, дышали ему в затылок, давили под ребра стволами своих наганов, давая понять, что если он сейчас не выстрелит, то сам будет немедленно вытолкнут к брату на край ямы. У Сальникова, вставая дыбом, зашевелились на голове остатки волос; еле двигая непослушным, немеющим от страха языком, он забормотал: «Я не хочу! Я боюсь! Я не хотел этого, Павел!» и… торопливо давил пальцем на револьверный спуск, просыпаясь с истошным воплем…
