На башне Дворца правосудия пробило семь — и мостовые ворота тут же закрылись.
— Что случилось? — спросил Лантене, весь побелев.
— Я только что с Гревской площади, — произнес кто-то запыхавшимся голосом у него за спиной.
Манфред и Лантене разом обернулись.
С ними говорил Кокардэр.
И его простые слова звучали похоронным звоном.
Как раз в ту же минуту похоронный звон и впрямь зазвучал: сначала в церкви Сен-Жермен л’Оксеруа и в соборе Богоматери, потом колокол в Сент-Эсташе, потом в других церквях, все ближе и ближе — как будто глас беды отзывался голосом скорби…
Далеко, на другом берегу Сены, послышалось пение сотен монахов в черных капюшонах и со свечами в руках (скоро этим свечам предстояло стать поджигающими факелами!), которые сопровождали осужденного.
— Я с Гревской площади! — повторил Кокардэр. — Знаете, что там сейчас? Костер сложен, но палача с подручными нет! Его будут жечь не на Гревской.
Лантене пронзительно закричал. Манфред проревел страшное ругательство. Толпа воров вся зашевелилась.
И вдруг раздался громовой клич, повторенный сотнями яростных голосов:
— На площадь Мобер! На площадь Мобер!
* * *
Поднялись крики, ругань, толчея… Тысяча воров рванулась к мостовым воротам. Началась страшная потасовка, а перепуганная толпа разбегалась во все стороны. Как перейти мост? Как помочь осужденному?
Растрепанный, полубезумный, Лантене страшным голосом выкрикивал эти вопросы вперемежку с проклятьями, давая волю своему отчаянью.
Вдруг в его воспаленном мозгу мелькнула одна мысль.
— За мной! — крикнул он.
В два прыжка он оказался у кромки воды.
Там на песке лежали лодки, привязанные к колышкам, но Лантене их явно даже не заметил. Он вошел прямо в воду!
Почти сразу под ним началась глубина. Лантене принялся грести так яростно, что течение почти не сносило его.
И вот состоялось небывалое, то ли сказочное, то ли кошмарное, зрелище.
Манфред следом за Лантене, Кокардэр и Фанфар следом за Манфредом, а за ними десять, двадцать, сто, тысяча воров с воплями, со страшным ревом ринулись в Сену, подталкивая и поддерживая друг друга. Река почернела от их колпаков, ощетинилась поднятыми кулаками, сжимающими кинжалы…
XII. Площадь Мобер
Да, именно на площадь Мобер две тысячи человек городской стражи и пятьсот с лишним монахов отправились сопровождать Этьена Доле. Эту гениальную мысль придумал Лойола.
Страшный монах по косточкам разобрал в уме штурм Двора чудес, оборону воров, их неожиданную победу. Он решил принять меры, чтобы в последний момент Доле никто не похитил.
Как мы видели, он встретился с Монкларом. Лойола дал ему совет или, вернее, приказ предпринять следующие простейшие действия. Распустить слух, что Доле сожгут на Гревской площади; чтобы верней обмануть Париж, сложить там костер; потом, в пять утра, быстро сложить костер на площади Мобер и перекрыть мосты, выставив на них сильную охрану. Вот таков был план Лойолы. В тайну не посвятили никого: сам Доле до последнего момента думал, что его отвезут на Гревскую площадь.
* * *
Как только председатель суда Фей зачитал приговор, стража, окружавшая Доле, схватила его и подземным ходом, соединявшим Консьержери со зданием суда, отвела в камеру.
Около семи часов вечера Жиль Ле Маю вошел в камеру и объявил Доле, что готов исполнить все его просьбы и пожелания.
— Не желаете ли, чтобы вам приготовили хороший ужин? — осведомился он. — Не принести ли бутылочку из моего собственного погреба?
Вся душа Ле Маю была в этом предложении. Он и представить себе не мог, чтобы человек на пороге смерти желал чего-либо, кроме хорошего пирога и бутылки доброго анжуйского.
Так что ответ Доле он услышал с искренним изумлением:
— Благодарю вас, мэтр Ле Маю, мне довольно моего хлеба.
— Чего же вы хотите?
— Чтобы вы дали мне спокойно выспаться. Я очень устал.
Жиль Ле Маю вышел, крайне удивленный.
Этьен Доле бросился на свою подстилку и закрыл глаза. Однако уснуть он не уснул.
Но в пять часов утра, когда дверь камеры отворилась и вновь появился Жиль Ле Маю, Этьен Доле тотчас же вскочил с бодрым видом.
Вместе с тюремщиком вошел священник.
— Сын мой, — сказал он, — я принес вам утешение, в котором религия кротости, благости и человеколюбия не отказывает даже самым блудным своим сынам.
Но сказал он это ледяным голосом.
— Сударь мой, — ответил Доле, — я вполне утешен и не нуждаюсь в вашей поддержке. Впрочем, совершенно искренне благодарен вам за нее.
— Как сын мой! В этот миг вы не желаете предстать перед Богом, исповедать свои грехи и прегрешения? Я принес вам их отпущение.
— Я сам себе их отпустил, — сказал Доле.
— Богохульник! Но святое таинство мессы вы все же выслушаете!
— Что ж, меня отведут туда силой!
Священник перекрестился. Это было, очевидно, условным знаком, потому что стражники и тюремщики тут же набросились на Доле, повалили на землю, перевязали веревками и унесли.
Осужденного положили в капелле, и заупокойная месса началась.
«Dies irae! Dies illa!»[2]
Монахи, стоявшие кругом, вторили грозному хоралу; связанный и окруженный стражей, Доле слушал и переводил про себя.
«De profundis ad te clamavi!»[3]
Предстоятель, словно с какой-то мрачной яростью, запевал эти мотивы смерти… Лишь один монах, стоявший рядом с Доле, не пел. Через прорези его капюшона сверкали черные глаза — удивительный взгляд, ироничный, сильный, победный…
Пытка заупокойной мессой окончилась. Доле развязали ноги, но на руках путы затянули еще сильней. Процессия заняла места.
Впереди члены Черного и Белого братств несли огромное распятие, потом шли вереницы монахинь, потом священники, бормотавшие отходные молитвы, потом множество монахов, все с закрытыми лицами и с большими восковыми свечами в руках.
За ними шел Доле, окруженный еще монахами.
Доле шагал совершенно твердо.
Рядом с ним был тот монах, чей странный взгляд он видел в капелле.
Как только шествие тронулось, во всех церквах зазвонили за упокой.
Доле не очень-то и заметил, что ведут его не на Гревскую площадь, а на площадь Мобер.
