Мы уходили врассыпную туда, где погрязнее. В двух остановках от магазина радиодеталей, напротив которого и работал наш «толчок», за грядой высоких, неизвестной породы кустов находилось какое-то таинственное производство, распространявшее на всю округу запах поросячьего говна. Может быть, оно было и не поросячьим, но уж точно не человеческим. Как пахнет человеческое говно, знает любой младенец, запах же, стелившийся зимой и летом над улицей Червонного Казачества, отличался от запаха человеческого говна так, как бык отличается от Юпитера. Проезжая по этой улице, местные жители и гости из провинции отчетливо понимали, что наш город живет не только тяжелым машиностроением и туристическим бизнесом.
Вот туда мы и бежали – на запах этого нечеловеческого, неизвестного происхождения говна. Менты и дружинники всегда отставали от нас, предпочитая повернуть вспять и ринуться на асфальтированные площадки городских дворов, чтобы там продолжить охоту на социально чуждых им молодых негодяев.
Подступы к источнику горячего, тяжелого запаха были покрыты липкой грязью. Может быть, это тоже было говно, застарелое и выдохшееся, мы не разбирали, мы хлюпали по вязкой жиже, непроходимой для ментовских ботинок, – хотя они и назывались «говнодавами», но это одно название – роняли иногда свои пластинки и не поднимали их: свобода дороже, на свободе мы могли купить еще таких пластинок, а в следственном изоляторе особо не разгуляешься, там тебе даже «Бони М» не поставят, не то что «Кримсон» какой-нибудь или эстетский «Экс-Ти-Си».
Вольдемар процветал недолго. Его пластинки с речами Брежнева и наклеенными на них лейблами «Пинк Флойд» и «Эмерсон» принесли быстрые деньги, но деньги эти столь же быстро кончились, а продавец фальшивых дисков был вычислен, так что появляться на «толчке» Вольдемару стало небезопасно. В результате мой товарищ завязал с торговлей пластинками и переключился на операции с валютой. Стал богатым человеком, но с музыкой расстался навеки. А жаль, такой увлеченный был меломан, любо-дорого глядеть. Вот так деньги сбивают людей с верного пути, хоть бы этот путь и шел по сырому говну.
«Молния, видно, в домик попала», – подумал я.
Я сделал большой глоток из бутылки. Ну ладно, котельные, бывают, взрываются. Не часто, правда, но случается такое. Дай бог, чтобы там никого не было.
Я посмотрел в сторону недавнего взрыва. Пламя унялось, только пыль и гарь стояли над местом трагедии. Ни одного человека рядом с черными стенами котельной видно не было, и что-то подсказывало мне, что внутри тоже никто не пострадал. Стадион возвышался надо мной спокойно и молчаливо, никто не выбегал из него, никто не стремился тушить пожар, который, собственно, уже иссяк сам собой.
Не наблюдалось людей и на окрестных улицах – пуста была Бассейная, по ней проехал одинокий и, кажется, пустой автобус, а на проспекте Гагарина, разлегшемся вдоль ограды Парка Победы, вообще не виднелось ни одной машины.
Темнота вокруг сгущалась; если бы я не был уверен, что сейчас середина дня, то решил бы, что оказался на пустыре возле СКК в безлюдный предрассветный час.
Типичное состояние для профессионального алкоголика – временная потеря памяти: выпиваешь в одном месте, скажем, утром, а потом очухиваешься и находишь себя совершенно в другом месте и в другое время. В этом нет ничего страшного, и со временем я к этому привык. Сейчас же меня угнетали неожиданный холод и полное отсутствие даже намека на присутствие моей гостьи. Так хорошо начали, думал я, и все? Нет, мне нужно ее найти. Зачем это мне нужно, внятно я объяснить себе не мог, но понял, что прямо сейчас отправлюсь на поиски. Куда она могла деться? Не так много в нашем городе мест, которые могут интересовать юную желтую журналистку. Все они, юные и желтые, одинаковые. Круг их интересов напоминает дырочку на виниловой пластинке. Вся музыка нарезана на диске, а критики видят и обсуждают только дырочку в центре.
Улицы в говне (весна)
Я понимал, что еще не стал ни хорошим, ни плохим стукачом. Что для этого нужен опыт работы. И тогда я решил для начала проехаться на метро – посмотреть, что чувствует стукач в подземке. Да и себя проверить: вдруг после такой быстрой ломки моральных устоев во мне что-нибудь изменилось? Вдруг я теперь стану по-другому воспринимать окружающее? Дома это выяснить трудно, дома все звуки знакомы и привычны, я могу и не слышать их, но думать, что слышу. Или наоборот. Когда, например, из говенной «мыльницы» звучит знакомая мне музыка, я ведь слышу те звуки, которые «мыльница» просто по определению не в состоянии воспроизвести. А я их прекрасно воспринимаю – по памяти – и получаю удовольствие. Люди не замечают привычного тиканья часов, не обращают внимания на рев холодильника и треск паркета под ногами. Что уж говорить о таких, доступных только истинному гурману вещах, как тонкое пение оконных стекол при перемене температуры и ровный, мягкий шум, который издают по ночам осыпающиеся невидимой пылью обои?
Пока я переживал последние события, пришла весна. Хотелось бы сказать: пришла, откуда не ждали, но это не так. Ждали ее, конечно, и пришла она – ясно откуда и почему. Пришла, следуя так называемым законам природы, неся с собой унылые мысли о неизменности и статичности бытия. Прыщавые рэпперы и недозрелые школьницы, лопаясь от гормонов и идиотской радости, ошалело бродили по улицам с бутылками пива в руках и страшно гоготали, не отрывая от ушей мобильники. Дворники и мусорщики работали без выходных, но улицы все равно были в говне и мелких кучках мусора. Собачье говно зимой припорашивается снегом, и в это время года его не видно. К тому же оно замерзает и перестает выполнять свои основные функции – вонять и пачкать подошвы прохожих. Зимой говно, как многие органические структуры, впадает в спячку. Весной же пробуждается и становится таким же пышным и всем заметным, как СССР в пятидесятые годы.
Весна принесла с собой характерные звуки – это если не говорить о всяких капелях и теплых ветерках. Выйдя на улицу, понимающий человек вздрогнет от скрежета синтетических рубашек под зимними куртками – многие граждане по инерции довольно долго не меняют форму одежды с зимней на летнюю и потеют под апрельским солнцем в пуховиках и пальто. Потеют они совсем не так, как потеют зимой – здоровым крепким потом, который тут же схватывается морозцем или всасывается обратно в поры: тело зимой живет, борется с лютой стужей, всякие гнусные процессы идут в нем быстро, и потому зимний пот – бодрый, свежий, одежда от него не скрипит и почти не воняет. Весной же совсем другое дело.
Пока я шел по улице, меня сопровождали эти скрипы, шорохи и хлюпанье белья на телах, покрытых весенним авитаминозным потом. В мягком теплом воздухе плавали покашливания, поперхивания, попукивания, шмыганья, кряхтенья, шумы в сердцах и хрипы в бронхах, свист застоявшихся позвоночных дисков, трущихся друг о друга, и гудение челюстных мышц, растягивающих рты в бессмысленных улыбках.
В метро все эти звуки спрессовывались стенками вагона, наползали друг на друга и, лишившись естественной реверберации, становились плоскими, как звук дискомузыки из дешевого двухкассетника. Вагон ревел, дребезжал, ухал и выл – так громко, что я через несколько секунд перестал замечать и грохот, и треск.
