И в тот вечер, после фильма, из которого вырезали Генри, я тоже не смог полностью исполнить задуманное — отправиться прямиком к Мод. Я благополучно миновал два бара, но возле третьего — смог-таки убедить себя в том, что вечер только начинается. Одна кружка пива не отнимет много времени. Приступая ко второй, я услышал позади себя:
— Как проходит встреча?
Это была та самая женщина из кинобизнеса — та, которую я встретил после фильма. Она конечно поняла, что я один. Стокгольм — город маленький, и если хочешь, чтобы вранье сошло тебе с рук, надо быть очень ушлым.
Для начала она придала своему лицу укоризненное выражение и продержалась так секунд тридцать. А потом ее понесло — про кинобизнес и про какую-то свою идею, из которой я мог бы якобы что-нибудь сделать. Она не умела писать, а я никогда не работал в кино, что, по ее мнению, было лишь преимуществом. Свою историю она рассказывала, ссылаясь на другие недавние фильмы, на ее взгляд никудышные, так что я услышал даже не историю, а кучу примеров того, чего в ее истории быть не должно, — торговых центров, очередей за хот-догами и приемных. Очень скоро я перестал ее слушать — просто стоял, кивал головой и попивал пиво, глядя на нее с интересом, и на этот раз она верно истолковала мой взгляд, потому что интерес относился к ней лично, а не к тем плохим фильмам, на которые она ссылалась. Плохими они якобы были только потому, что кино сегодня делается людьми среднего класса со средненькими способностями и нечистой совестью. Я сказал, что ничего об этом не знаю и никаких теорий на этот счет не имею. Она разглядела во мне скромность и другие положительные качества, и, если бы не Мод, мы бы весь вечер так и проговорили о кино. Мне она нравилась. Она была прямолинейным, убежденным и добрым человеком. Мы могли бы пожениться уже на Троицу — нарожали бы кучу детей, она бы вслух зачитывала мои сценарии, шумно восхищалась каждой строчкой и говорила, что те, кто ничего не понимает — идиоты и распоясавшиеся продюсеры. Такой любви у меня никогда не было.
Несколько часов спустя Мод стояла в дверях, заспанная и раздраженная.
— Ты еще и пьян?
Я прошел за ней на кухню, не снимая пальто. Она посмотрела на меня с отвращением, которого раньше не выказывала.
— Ты такой же, как Генри, ты знаешь об этом? А может, ты этого и хочешь — быть таким же, как он?
Она думала причинить мне боль, но она не знала, какую боль я на самом деле испытываю. Я хотел ей сказать: будь откровенна, скажи лучше, что любишь меня, заставь меня сделать выбор, заставь меня сделать хоть что-нибудь. Но я так и не смог произнести этих слов. А она продолжала в том же духе:
— Он говорит, что придет, я сижу, жду его… Мог хотя бы позвонить, сказать, что задерживаешься или вообще не придешь. Можешь не приходить, если не хочешь. Ты мне ничем не обязан, если тебя это волнует. Я справлюсь сама. Ведь ты даже не… — Она запнулась, этого было достаточно, я все понял. Продолжение прозвучало иначе: — Я вообще-то беспокоилась…
— Его нет, — сказал я. — Его вырезали.
Мод стояла посреди кухни в коротком, но широком платье, руками упираясь в поясницу. Живот вырос, и спина начинала побаливать. Злость и раздражение как рукой сняло. Я рассказал о фильме, о том, какой он был плохой и о том, что рассказала мне киношница. Я представил дело так, будто мне пришлось пить с ней пиво, чтобы вытянуть из нее как можно больше информации. Мод попросила прощения, поцеловала меня, похлопала по плечу. Потом обняла меня и сказала:
— Они хотят, чтобы от него и следа не осталось.
— Может и так, — ответил я, — а может и нет. Продюсеры сегодня совсем распоясались.
— В данном случае распоясались совсем другие люди, — возразила она. — Этот продюсер — мелкая сошка. Ему пригрозили или заплатили, а может — и то и другое.
Мод опустилась на стул и тихо заплакала. Я протянул руку, чтобы ее утешить, но она отмахнулась.
— Если он вернется, — сказал я. — Что мы будем делать?
— Между прочим, речь идет об отце этого ребенка, — заметила она.
С этим было трудно поспорить. Я поймал себя на том, что искренне, от всего сердца желаю, чтобы он пропал навсегда. При этом я не испытывал никаких угрызений совести — я выпил лишнего и, по мнению Мод, не заслуживал доверия — как и Генри.
Однажды утром в конце ноября я как обычно сидел и работал. Книга была готова, за осень она пополнилась доказательствами лицемерия и коррупции высших кругов, и я уведомил издательство, что к Рождеству в их распоряжении будет настоящая «бомба». Удерживало меня лишь то, что я еще не придумал для нее подходящего названия. Чтобы свести концы с концами, я взялся переводить одну английскую пьесу, изобилующую нецензурной лексикой. Поколение панков произвело на свет своего первого настоящего драматурга, и поскольку заказчики не знали обо мне ничего, кроме того, что я молод, они предположили, что мне известно значение всех этих ругательств и выражений. Однако панк-культура обошла меня стороной, а выражения были в основном придуманные и непереводимые. Но работа показалась мне довольно увлекательной. С Мод я не виделся и не говорил больше недели. Мне было плохо без нее, и я искал утешение в словарях сленга и на боксерском ринге. Я попробовал сменить клуб, но, почувствовав себя не в своей тарелке, вернулся в спортивный зал «Европа» у Хурнстулля. Если я не находил себе места дома, то бежал туда через Вестербрун и также бегом возвращался обратно. Каждый раз, когда я заходил в этот убогий зал, меня встречал Виллис — тренер и управляющий — со словами:
— Ну что, есть новости от Темпы?
— Ни звука, — отвечал я.
— Он вернется, — говорил Виллис. — Он вернется.
Обстановка была привычной, но нагоняла тоску. Я всерьез обдумывал возможность бросить все к чертовой матери, сняться с места и махнуть к Малу в Хельсингланд — попытать счастья и, если повезет, провести холодную зиму на краю света. Месяц назад я написал ей дружеское письмо, и она ответила мне радушным приглашением. Но несмотря ни на что я снова и снова возвращался в зал, где боксировал Генри, бил по его мешкам и ждал телефонного звонка от женщины, которую он любил, но бросил.
Звонок раздался, посреди длинного монолога, состоящего из обсценной лексики и статистики английской футбольной лиги. Я поднял трубку, ответил и услышал голос, который узнал бы всегда:
— Это я… Тут такое… Приезжай…
— Что-то с ребенком? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — Наоборот…
Я вызвал такси, и всю дорогу до ее дома думал, что же она имела в виду — что значит «наоборот». Через двадцать минут я уже был у нее. Она ждала меня в прихожей, открыв дверь, бледная, с черными пронзительными глазами. В руке она держала какой-то листок.
— Смотри, что я получила… — сказала она.
Это была телеграмма: «Черный верблюд 1/12 1900». Я прочел ее дважды, посмотрел на Мод и сказал:
— И что это значит?
— Это ресторан в Вене, — сказала она.
