Несмотря на то, что основная деятельность этой партии осуществлялась тайно и отрицалась публично, партийное руководство все равно нуждалось в собственном представителе. Одно время эту функцию выполнял человек по имени Рогер Брюн. Он отлично подходил для этой роли — ухоженный, коротко стриженный, с голубыми холодными, как сталь, глазами. Его отличала находчивость и умение запросто расправляться со сложной терминологией. Это был успешный пиарщик и строгий инквизитор в одном лице.
Ничто из вышеназванного не мешало ему участвовать в светской жизни, и по вечерам он одевался так же элегантно, как всегда, и не потому, что любил шик, а потому что выходцы из рабочего класса в торжественных случаях надевали пиджак с галстуком. Кроме того, он пил, но пьяным его никто не видел. Возможно, этим он был обязан женщинам. Он пользовался таким бешеным успехом у слабого пола, что много позже, когда время позволило охватить прошедшую эпоху ироническим взглядом, утверждал, будто занялся политикой исключительно ради женщин. Это было воспринято как очаровательное признание, покаяние повесы в прегрешениях юности. Потом ему еще раз придется публично пересмотреть свое отношение к женщинам, и он пересмотрит его — в корне и с выгодой для себя.
Но кроме прегрешений юности, числились за ним и другие грешки — гораздо более постыдные. Рогер Брюн имел крутой нрав и на пути к своим целям не останавливался ни перед чем. Чтобы завоевать расположение дамы, он был готов на многое, чтобы получить партийное назначение, он был готов на все. В ход шли и травля, и клевета, и чисто инквизиторские методы — он не гнушался ничем. Как и всегда в подобных обстоятельствах, его лексикон был непонятен людям непосвященным. «Чертов троцкист!» — кричал Брюн своему сопернику. Это означало, что человек, к которому он обращается, объявляется ренегатом, предателем и врагом народа. Удостоиться такого сравнения мог любой, кто по доброте душевной позволил себе усомниться в том, что государству во что бы то ни стало необходимо иметь свою вездесущую тайную полицию и подробное досье на каждого гражданина. Сомнение, хотя и вполне понятное, однако не способное устоять под натиском сокрушительных аргументов о необходимости диктатуры пролетариата с последующим исключением из партии.
Сам Брюн, что в общем не удивительно, был родом из Бруммы[16]и вырос в семье консерваторов. Это было видно даже невооруженным глазом — по его вальяжной, обаятельной и вполне естественной манере обращения с подчиненными. Он, похоже, считал, будто все его соотечественники — члены его партии, даже если они сами не знают об этом и в жизни не слышали такой аббревиатуры. Со стороны это выглядело довольно комично, но он мог сцапать тебя и прижать к ногтю, где угодно, при любых обстоятельствах — на улице, по телефону или в кабаке — и, хотя его одобрение или неодобрение было тебе совершенно безразлично, ты все равно выслушивал обвинения этого великого инквизитора.
Думаю, так или иначе, это было связано с женщинами. Если в поле его зрения появлялась привлекательная женщина, он был готов пристрелить любого, кто встанет у него на пути. Я и сам не раз был тому свидетелем. Я никогда не придавал его словам особого значения и, наверняка, давно бы забыл все эти разговоры, если бы не те несколько вечеров, когда я угодил в его засаду на пути к Мод. Мне, разумеется, не следовало его слушать, надо было сразу уйти, вернуться к тому, что было действительно важным. Однако если его проповеди значения не имели, значит, дело было в другом — в самоистязании и саморазрушении. Быть может, и не стоило бы упоминать здесь эти малоприятные встречи, не сыграй они роли в дальнейшем.
Пересказать подобные «дебаты» практически невозможно. В общих чертах, все сводилось к тому, что я, по его мнению, был романтиком, стихийным индивидуалистом и представителем презренной буржуазной культуры, короче говоря, самовлюбленным идиотом, которого не интересует ничего, кроме душевного онанизма. Выдержать такое можно было только ради самоистязания. Его двуличие было очевидным; подобное двуличие в человеке, который говорит о справедливости и чести, просто невыносимо. Тебя заставляют отречься от себя, провоцируя в тебе все самое худшее. Тебя загоняют в угол. Важное отходит на задний план, и под конец ты, удивляясь своим собственным словам, заявляешь, что нет и не было писателей лучше Паунда, Элиота и Селина — и даже не вопреки их взглядам, а просто потому, что они презирали демагогов вроде Рогера Брюна.
В этих петушиных боях ему не было равных — я неизменно представал эдаким политическим дикарем со странными наклонностями, а сам Рогер Брюн казался непререкаемым авторитетом. И всегда наступал момент, когда какая-нибудь привлекательная женщина соглашалась с ним, тем самым подтверждая его превосходство и признавая его неотразимость. Она покидала заведение вместе с ним, отправлялась к нему домой, а потом очень долго, или не очень долго, но всегда тщетно ждала звонка. Пожалуй, этого я и желал — видеть триумф незаслуженного авторитета. Смотреть на это было мучительно, а я и хотел помучиться. Иначе я никак не могу это объяснить.
Такие люди, как Рогер Брюн, слава богу, остались в прошлом. Сегодня мазохистам приходится искать себе других мучителей. Когда время маоистов прошло и ряды их поредели настолько, что их просто перестали замечать, а любые связи с ними стали восприниматься как компрометирующие, Брюн сменил костюм. Это произошло быстро, однажды весной в начале 80-х. Рогер Брюн приобрел более мягкий и более международный облик, превратившись в мистера Брауна. Уверенной походкой он пересек поле боя и примкнул к враждебному лагерю, став членом правления крупного коммерческого банка, где быстро накопил начальный капитал и открыл собственное дело под вывеской благотворительной организации. Умело используя свои демагогические навыки и личное обаяние, он легко преодолевал любые препятствия. Со временем он весьма преуспел и сколотил себе целое состояние; как и прежде, его окружали женщины, тем более, что принимая новых сотрудников к себе на работу, он отдавал предпочтение слабому полу. Но об этом позже.
В этом контексте Брюн послужит мне оправданием для того, чтобы объяснить, почему я несколько раз так и не дошел до Мод, хотя и обещал ей, что приду. Но были вечера, когда я нарушал данное обещание, не имея на то вообще никаких оснований. Если сегодня трудно понять, насколько напряженный климат царил в те годы, то понять, что происходило со мной в те вечера, еще труднее, по крайней мере, мне самому. Я сидел за столиком или у барной стойки, как будто во сне или полузабытьи, мысли и ощущения неслись друг за другом нескончаемым потоком, некоторые из них застревали в памяти как ясные, резкие образы, которые я и сегодня отчетливо вижу перед собой. Иногда мое внимание привлекал разговор двух людей за столиком неподалеку, случайная встреча, которая не была встречей в прямом смысле слова, а скорее односторонним наблюдением, провоцирующим мое воображение и, в конце концов, выливавшимся в сочинительство. И поскольку дело никогда не доходило до живого контакта — знакомства или беседы, то все те качества, которыми я бессознательно наделял этих людей, не подверглись никакой коррекции, а сами объекты этих наблюдений, нетронутые временем и событиями, сохранили удивительную цельность — в некотором смысле они стали мне бессмертными товарищами и спутниками. Сейчас, когда я пишу об этом, мне кажется, что возможно именно в таком качестве я хотел сохранить и Мод — уже тогда, хотя и не осмеливался подумать об этом.
