А вот Нортон его, к сожалению, терпеть не мог.
Это сводило доброго доктора с ума. Сколько лет он так тепло здоровался с моим котом, успокаивающе ворковал, замечательно обходился и искренне заботился о его здоровье, а мой доброжелательный, очаровательный, совершенный во всех отношениях мурлыка вел себя так, словно его осматривали крылатые обезьяны из «Волшебника страны Оз». Стоило доктору Турецкому приблизиться, Нортон начинал шипеть и превращался в Чарлза Бронсона, когда тот в «Большом побеге» пытался выбраться из тоннеля.
Как вам теперь известно, Нортон бывал повсюду, объездил целый мир, никогда не жаловался и путешествовал с охотой. Радовался, когда его сажали в машину. С удовольствием, без всяких проблем сидел у меня на коленях в самолете. Поезда, корабли (да все, что угодно, кроме поездки в корзине на переднем крыле велосипеда, но это был неудачный эксперимент, и лучше о нем не вспоминать) — Нортон всегда был доволен и безоговорочно на все соглашался. За одним исключением: когда я сажал его в машину, чтобы везти к ветеринару. Едва коснувшись сиденья, он принимался вопить, как привидение. Вой стоял такой, словно волк голосил на луну. Не представляю, откуда Нортон каждый раз узнавал, что мы едем по шоссе 114 в кабинет Турецкого на Гудфренд-драйв. Ведь мы пользовались этой дорогой, и когда вовсе не собирались посещать ветеринара. Но кот всегда знал и весь путь орал, не закрывая пасти. Усугубило ситуацию и стало испытанием для чувств врача, когда через несколько лет лечения Нортона он включил в практику еще одного ветеринара — человека с потрясающей фамилией — доктор Пеппер. Все было бы ничего, если бы, обращаясь к нему, вставлять еще имя — Эндрю. Но я не мог удержаться от соблазна называть его доктором Пеппером. Вот против него у Нортона не было никаких возражений. Ни истерии, ни трясучки от страха в углу, ни умоляющих взглядов в мою сторону. Док Турецкий только качал головой, но как будто смирился с реальностью, и когда требовались процедуры, которые Нортон особенно не любил, — например, взять кровь (меньше всего на свете коту нравилось, когда у него брали кровь), отступал и, отставляя в сторону самолюбие, призывал доктора Пеппера. Я был тронут его отношением и пытался объяснить Нортону, как ему повезло, что в его кошачьем распоряжении есть такой чуткий и душевный человек. Но что бы я ни говорил, ничего не помогало. Несмотря на всю нежность врача, Нортон по-прежнему видел в Турецком нациста, а в Пеппере спасителя-союзника.
Тем более удивительным показалось, что на сей раз кот охотно сел на установленный в смотровой доктора Турецкого стерильный стол из нержавеющей стали, и врач в своем стремлении докопаться до причин внезапно открывшейся непомерной жажды кота принялся его мять, тискать, тыкать и взвешивать. Ветеринар при этом что-то бормотал, а Нортон не сопротивлялся его добрым рукам. По поведению кота и по выражению лица Турецкого я понял: что-то не так, но он не говорил, что именно. Сказал, что подождет, пока не будут готовы результаты анализа крови.
Как только Нортон услышал слова «анализ крови», его нетипичная покорность исчезла и вернулась обычная, направленная против Турецкого агрессия (хорошо, пусть я немного преувеличиваю: агрессия вернулась не тогда, когда он услышал слова, а когда ветеринар достал иглу и попытался взять у него кровь. Нортон отбивался, как дикий зверь, как его предок из доисторических джунглей). Пришлось дать моему бедному коту успокоительное, и только тогда удалось взять у него кровь. Я оставил его у ветеринаров на час, пока не прошел седативный эффект. Затем вернулся забрать его и, волнуясь, отвез обратно домой, где предстояло прождать сутки, прежде чем будет известен результат.
За эти сутки я передумал самое худшее. Хотя понятия не имел, что может быть самым худшим. Мне сказали, что Нортон похудел примерно на килограмм, что для кота чуть больше четырех килограммов совсем немало. Укорял себя за то, что не заметил, каким он стал тощим, мучился виной, считая, что мое невежество привело к беде (я уже не сомневался, что с котом случилось что-то плохое). Нервно расхаживал по дому, поминутно брал Нортона на руки, целовал и уверял, что все будет в порядке. Дженис успокаивала меня, говорила, что все действительно обойдется, но мой обычный оптимизм внезапно меня покинул. Когда в середине следующего дня позвонил ветеринар и попросил приехать с котом, я был совершенно не в себе. Я не просил Дженис поехать со мной, но этого и не требовалось. Она понимала, как мне не сладко, и, когда я посадил кота на плечо, просто вышла вместе с нами.
Когда мы добрались до ветеринарной клиники доктора Турецкого — при этом Нортон, как обычно, всю дорогу вопил, — я просто потерял голову. И поскольку решил, что моего любимца грызет болезнь, он мне казался совершенно другим, непохожим на себя котом. Вдруг почудилось, что он потерял половину веса и превратился в скелет. Что его мяуканье — не обычный протест против ветеринаров (ах как я их ненавижу), а полный боли стон. Что во взгляде появилось презрение — ведь он понимал, что я несколько недель не обращал внимания на симптомы его болезни и допустил обезвоживание. Переступая порог смотровой Турецкого, я обливался потом и чувствовал, что постарел лет на десять.
Поставив кота на стол и глядя, как тот подозрительно косится на своего давнишнего врага, я стал слушать приговор ветеринара. Турецкий старался говорить как можно спокойнее.
— Не расстраивайтесь, когда услышите то, что я должен вам сказать. Мы распознали болезнь вовремя, поэтому никакой трагедии нет, но вы должны знать, что у Нортона почечная недостаточность.
У меня перехватило дыхание. Я старался оставаться спокойным. Подумал: «Вот и хорошо — мне все сказали. Я смогу с этим справиться. Я взрослый человек и, конечно, справлюсь».
Кого я обманывал? Вот что сверлило мой мозг после того, как я услышал диагноз.
Почечная недостаточность. Не заболевание почек. Отказ = безнадежно. Безнадежно = смерть. Господи, мой кот умирает!
Я сделал мужественное лицо и верил, что таким оно и было, пока не услышал слова Турецкого:
— С Нортоном все будет в порядке, а вот вам лучше сесть, а то еще упадете в обморок.
Обескураженный, я опустился на стул, а Дженис взяла меня за руку и ободряюще сжала. Сердце бешено колотилось, я чувствовал, что дрожу. Нортон по-прежнему сидел на блестящей нержавеющей поверхности и выглядел вовсе не встревоженным.
— Сколько ему осталось? — спросил я, ожидая услышать в ответ: «Два-три дня», но Турецкий сказал:
— Он не умирает. Говорю вам правду. Распространенное явление у пожилых кошек, но животное можно довольно долго поддерживать. Если не наступит ухудшения, он проживет много лет.
— Поддерживать? — сумел выговорить я. — То есть вылечить?
— Нет, — объяснил ветеринар. — Почечная недостаточность неизлечима. Наша задача не допустить ухудшений. Мы захватили болезнь на очень ранней стадии. Анализ показал превышение показателей некоторых элементов крови, но ничто даже отдаленно не указывает на приближение кризиса. Во всех других отношениях у Нортона отменно здоровый организм. Я знавал кошек, которые с таким недугом жили четыре-пять, а то и больше лет.
