свете – и при этом сохранять холодную голову. Или, возможно, ты уступила течению в тот первый миг, как и в последующие моменты слабости. Вероятно, лишь позже, когда начал стираться эффект новизны, и ты осознала, что у тебя может быть со мной, а что нет, ты стала смотреть на вещи иначе.
Мы виделись на следующий день, и еще через день. Помнишь? Мы встречались днем у конюшни и вместе выезжали верхом или гуляли по лесу, где, как мы знали, нас не увидят, а там – держась за руки, время от времени останавливаясь для долгих, медленных поцелуев. Я был до смешного счастлив просто быть с тобой и притворялся, что ничего нет странного в том, что мы никогда не говорим о твоей помолвке.
Мы делали вид, будто Тедди не существует, осторожно обходили эту тему, словно минное поле. Потому что звук его имени, как признание реальности его существования, мог разрушить чары, окружающие нас.
В те моменты в Роуз-Холлоу мы, казалось, украдкой существовали вне времени, в мире, который создали мы сами, в мире, в котором живем только мы вдвоем. Нас охватило… Как же это назвать? Безумие? Да, это оно и было. И в первые дни нашего безумия я почти забыл, зачем приехал в Штаты. Я был околдован, доверчиво, безнадежно, сумасшедше влюблен. И позволил себе поверить, что и ты влюблена. От воспоминаний по-прежнему больно. Как живые, дышащие существа, они дожидаются, когда гаснет свет, и внезапно, против моего желания – а может, и повинуясь ему, – так ярко сияют в темноте, словно все случилось только вчера.
* * *
В первый день осени ты собрала корзинку для пикника. Мы выезжаем к озеру и, расстелив одеяло на траве, едим огуречный салат и холодную жареную курицу.
Теперь твой черед спрашивать о моем детстве. Я рассказываю о своих родителях, об их отношениях, о том, что отец всегда был для меня героем. Редкие каникулы на побережье в Борнмуте, мое недолгое пребывание в команде по крикету, напрасно потраченные университетские годы. Наконец, рассказываю, как после смерти отца (несколько лет назад, внезапно, из-за оторвавшегося тромба) его босс в «Лондон бзервер» благородно предложил мне работу, хотя до писательского уровня отца мне еще далеко.
Ты слушаешь с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу, в уголках губ играет намек на улыбку, как будто ты видишь, чувствуешь запах и пробуешь на вкус каждое слово. На моей последней фразе ты открываешь глаза и всматриваешься в мое лицо.
– Ты правда так считаешь? Что тебе никогда не стать таким же хорошим писателем, как твой отец?
– Все так думают. Кроме моей мамы, конечно. – Я выдавливаю кривую ухмылку. – Она считает меня непревзойденным талантом. Но у любой мамы задача – верить в сына.
– Я тоже верю в тебя, – тихо говоришь ты.
Отвожу взгляд и молчу, стараясь не выпалить то, что крутится на кончике языка. Не стоит меня подбадривать – и ты не стала бы, если бы знала, чего я на самом деле хочу.
– С какой стати? – спрашиваю я вместо этого. – Ведь ты не читала ни слова из того, что я написал.
– Неправда. Я читаю все твои статьи. Вот уже несколько недель.
Отмахиваюсь от этих слов.
– В них нет меня самого. Это просто статьи на заказ.
– Так дай мне прочитать свой роман.
– Нет.
– Потому что у него нет пульса?
– Да.
– Я до сих пор не понимаю, что это значит.
– Так однажды сказал мой отец, прочитав написанное мною произведение. Я навсегда это запомнил. Он сказал, что у всех по-настоящему хороших произведений – не важно, художественных или документальных – есть сердцебиение, жизненная сила, исходящая от автора, которая, словно невидимая нить, соединяет его с читателем. Без этого работа мертва.
– А в сочинениях твоего отца билось сердце?
Невольно расплываюсь в улыбке.
– Еще как! К сожалению, это не передается по наследству. Талант не переходит от отца к сыну, и подражать ему тоже не выйдет. Это нечто уникальное для каждого писателя, и нужно отыскать этот пульс самому.
– Как же это сделать?
– Я задавал отцу тот же вопрос.
– И что он ответил?
– Надо писать. Потом писать еще и еще. Он жестко меня гонял.
– Потому что он в тебя верил, – тихо говоришь ты. – Как же тебе повезло иметь в своей жизни такого человека, который помогал тебе добиться желаемого.
Ем яблоко, разглядывая твое лицо и думая о печали, которая внезапно прокралась в твой тон. Хотел бы я знать, отчего она возникла и как от нее избавиться. Уже не впервые ощущаю меланхолическую атмосферу, царящую вокруг тебя, когда ты думаешь, что тебя никто не видит. И не впервые замечаю, как ты опускаешь глаза, когда я задаю определенные вопросы.
– Мне трудно представить, чтобы в детстве тебе могли хоть в чем-то отказать. – Произнося эти слова, я рискую, ведь ты можешь снова отгородиться холодным щитом, как это часто бывает, когда захожу слишком далеко.
Ты срываешь несколько травинок и начинаешь сплетать их косичкой у себя на коленях. Некоторое время молчишь, не поднимая взгляда, и я предполагаю, что ты решила оставить мою фразу без внимания.
– Мне хотелось бы провести семейный отдых на пляже, – вдруг тихо говоришь ты. – Я бы все отдала за такое лето.
Оглядываю буколический пейзаж – мягкие переливы темно-зеленых холмов, мерцающую гладь озера за деревьями с яркой листвой – и не могу найти в себе ни капли сочувствия.
– Как трагично, – насмешливо отвечаю я. – Приходится страдать каждое лето в столь ужасном месте. А потом долго ждать, когда же тебе подарят пони на день рождения. И как ты это пережила?
– Да, вот такая я, – отвечаешь ты, отбрасывая сплетенные травинки. – Избалованный ребенок, не знавший и дня разочарований.
Ты сердишься, надеясь замаскировать свою уязвимость, которую всегда отважно пытаешься скрыть. Однако мне прекрасно видна твоя необъяснимая, добела раскаленная печаль.
Внезапно с удивлением я осознаю, что это вовсе не печаль, а смирение. Покорный отказ от всего, что осталось незавершенным, неиспользованным, безответным. От будущего, которое тебе не суждено познать, потому что ты выбрала что-то другое – менее грандиозное, более безопасное.
– Ну, продолжай, – раздраженно бросаешь ты. – Скажи, что еще ты думаешь обо мне.
Швыряю недоеденное яблоко в кусты. Мне хочется взять тебя за руку, сплести свои пальцы с твоими и никогда не отпускать. Но это не очень хорошая идея, пока ты смотришь на меня таким колючим взглядом.
– Я думаю, что, когда ребенок растет в богатстве, как ты, легко забыть, что не у всех было такое приятное детство, – тихо говорю я. – Это не значит, что он станет избалованным, но вряд ли поймет, как устроен реальный мир. Деньги избавляют имущих от тех испытаний, с которыми неимущим приходится сталкиваться каждый день. Нет ничего, что
