несобранное, забытое». Я понятия не имела, что все это значит, да и не особо интересовалась. Меня привлекали сами слова, их ритм, боль, которую они передавали. Мне хотелось как-то переписать их по-своему, поэтому я начала экспериментировать, пытаясь подражать этому прекрасному лиризму. Отец пришел в ярость. Назвал мои сочинения «грязью». Велел отдать ему все тетради, а потом при мне выдернул из них все страницы и разорвал в клочья. После чего вообще запретил читать любые стихи. Некоторое время я держала под кроватью дневник и продолжала писать, но сестра нашла его и донесла. Вот так завершилась моя поэтическая карьера.
– Сколько вам тогда было?
– Четырнадцать. Или пятнадцать.
– С тех пор вы ничего не писали?
– Нет.
– А почему бы не взяться снова?
Пожимаю плечами и отвожу глаза.
– Нет смысла.
– Но вам ведь есть что сказать?
– Вовсе нечего.
– Вот уж не верю.
– Я не такая, как вы, – говорю я ровным голосом, пока этот странный сеанс признаний не зашел слишком далеко. – У меня нет глубины. Нет… содержания, думаю, так бы вы это назвали. Если не считать содержанием мой трастовый фонд. Я не из тех, кто путешествует по миру в погоне за мечтами или выступает на конгрессах, как ваша подруга Голди. Когда-то я воображала себя такой, но быстро разочаровалась в подобных идеях. Я именно та, какой вы меня увидели, когда спрашивали о лошадях… Избалованная дочка богатого человека, привыкшая получать все, что захочет.
– А цена за это – послушание?
Выдерживаю твой проницательный взгляд, словно бросаю этим вызов.
– Не жалейте меня.
– И не думал. Каждый из нас делает свой выбор: бизнес, политика, брак по расчету. Люди называют это компромиссом.
– И у вас с Голди то же самое? – спрашиваю я, отчаянно желая переключить внимание на тебя. – Компромисс?
Ты вздыхаешь.
– Опять Голди. Ладно, спрашивайте. Что вы хотите узнать?
– Вы двое…
– …любовники? – заканчиваешь ты. – Не нужно стесняться. Я рад поделиться всеми пикантными подробностями. Только будьте готовы, они довольно мрачные.
Сижу очень тихо, решив не выдавать своей реакции, даже если подробности меня шокируют.
– Правда в том, что мои отношения с Голди… – Ты делаешь паузу, потирая подбородок. – Как бы сказать поделикатнее? Носят финансовый характер.
Забыв о своих намерениях, вытаращиваю глаза.
– Вы берете у нее деньги? За… Нет. – Я поднимаю руку. – Не важно. Даже знать не хочу.
– Бог мой! Да у вас грязные мысли, не так ли?
– У меня? Вы же сами…
Ты ухмыляешься, как будто я сказала что-то ужасно смешное.
– Она сейчас покупает новый журнал и предложила мне стать автором колонки. Зарисовки о жизни. Социальные темы. Не совсем Хемингуэй, но какой-никакой заработок, пока не появится что-то получше. И мне придется общаться с американской молодежью, вот как вы. Кто знает, возможно, я даже получу одну-две оплачиваемые командировки по стране.
– А как же насчет романа, который, как вы говорили, однажды опубликуете? Когда это произойдет?
Теперь твоя очередь отвести взгляд.
– Боюсь, до этой мечты пока далеко.
– Нет времени?
– Нет пульса.
– Что это значит?
– Что в сюжете пока отсутствует жизнь. И пока я не придумаю, как его реанимировать…
– …будете писать очерки о жизни и сопровождать своего босса на светские мероприятия?
– Скажу совсем откровенно, я даже жить буду у Голди, пока не найду собственную квартиру. Комнаты отдельные!
Смотрю на тебя скептически.
– Я с ней не спал, – твердо заявляешь ты. – И не планирую.
– Не думаю, что все, кто с ней спал, заранее это планировали. Она как большой блондинистый паук.
– Кажется, я слышу нотку ревности?
– Ревности? – одариваю тебя холодным взглядом. – Я помолвлена с одним из самых завидных женихов Нью-Йорка.
Ты встаешь, подходишь к раскрытым дверям и, сунув руки в карманы, смотришь на залитый дождем двор перед конюшней.
– Когда я говорил о браке по расчету, я имел в виду Тедди. Сказать вам, почему?
– Меня не интересует, что вы думаете о моем женихе.
– Вы боитесь того, что можете услышать? Боитесь, что я окажусь прав?
– Я не боюсь ничего из ваших слов.
– Неужели?
Внезапно ты снова оказываешься прямо передо мной, и я напрягаюсь из-за внезапной близости. Хочется увеличить дистанцию, но деваться мне некуда – если только нырнуть под твою руку и выбежать под дождь. Вместо этого я откидываю голову и смотрю в твои спокойные ясные глаза.
– Да.
– Даже если я скажу, что хочу вас поцеловать?
Ты не ждешь разрешения, но я даю его, когда твои губы смыкаются с моими. И, когда мое тело прижимается к твоему, мне приходит в голову, что мы с тобой шли к этому с самого начала. Что тихий огонек, который вспыхнул, когда я впервые тебя увидела, однажды переметнется сюда и застанет меня врасплох. И если я дам ему шанс, он охватит меня пламенем. А я не стану сопротивляться.
«Вот так это должно быть», – думаю я, когда наше дыхание сливается воедино, а внутри все плавится.
Вот так. Вот так. Вот так.
Сожалеющая Белль
(стр. 30–39)
5 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк
Есть сто причин не поцеловать тебя, тысяча, миллион, но я не могу вспомнить ни одной из них, когда твои глаза встречаются с моими. Твои губы так близко, твое дыхание учащается, у основания горла пульсирует крошечная жилка, неистово, как у птицы.
Я жду и почти надеюсь, что ты отстранишься, тем самым избавив нас обоих от хаоса, который мы собираемся устроить. Вместо этого ты отдаешься поцелую с такой захватывающей полнотой, что я уже не знаю, кто из нас дающий, а кто берущий. Растворяюсь в этом ощущении и твоем вкусе, в потребности, от которой я пытался себя отговорить, как только тебя увидел. Однако все уже свершилось, назад дороги нет, и сама мысль об этом ошеломляет меня, пока наши губы все дальше ищут и находят, поддаваясь друг другу.
Это совсем не входило в планы, трудно поверить, что я позволил себе такую безрассудность. Часть меня – та, что еще способна к рациональному мышлению, – почему-то уверена, что для тебя это внове, что ты никогда никому не уступала подобным образом. Мысль глупая, какая, подозреваю, рождается под действием морфина, введенного в вену. Вот бы эта эйфория длилась вечно… Но ей неизбежно должен прийти конец – и так оно и случилось.
* * *
Даже сейчас, спустя столько лет, не могу сказать, кто из нас наконец очнулся и прервал поцелуй. Хотелось бы думать, что это был я, но представить это трудно.
Тот поцелуй повлек за собой такое, о чем я не мог и мечтать. А затем – невыносимую потерю. С первого момента, с первых слов ты увлекла меня, как течение реки, и, не успел я опомниться, занесла так далеко в море, что я с головой ушел под воду. И ты дала мне понять, что это чувство было взаимно.
До сих пор не понимаю, как ты могла так меня целовать – будто готова отдать мне все на
