В 1772 году в Петербург из Казани пришло сообщение о протоколисте Сергее Попове, который, «начитавшись книг», и сам стал писать всякие сочинения, адресовывая их московскому митрополиту Амвросию и императрице. В них, в частности, Попов сетовал на то, что в прочитанном им «Кратком понятии о всех науках, для употребления юношества» Ж. А. С. Формея, впервые изданном по-русски в переводе с немецкого в 1764 году, при перечислении разных монархий и империй не упоминается Российская. Из Петербурга, познакомившись с творениями Попова и, видимо, не найдя в них ничего крамольного, ответили, что надо бы его освидетельствовать и, если окажется безумным, отправить в Спасо-Евфимиев монастырь, а если нет, то послать на службу в отдаленный город[227]. В 1781 году ничего крамольного не обнаружили и в сочинениях другого казанского жителя, престарелого мещанина Василия Ильина, которого велено было оставить в той же богадельне, где он содержался и до того[228]. В 1775 году в Спасо-Евфимиев монастырь был отправлен солдат Илья Буханов, пославший некие бумаги на высочайшее имя, при знакомстве с которыми в Тайной экспедиции было решено, что «состоят оные в одном пустом и совсем сумасбродном вранье»[229]. В Киевской губернии в 1774 году священник Прокопий Михайловский написал письмо тамошнему митрополиту, в котором утверждал, что в инструкциях о порядке поминовения лиц царской фамилии нельзя слово «бывший» употреблять по отношению к Петру III. Острожный и, вероятно, озадаченный этим письмом митрополит на всякий случай переслал его губернатору Ф. М. Воейкову, но тот, по-видимому, не захотел с этим разбираться и отослал письмо обратно, сославшись на то, что в тексте два слова на латыни, которые он не смог разобрать. Митрополит, которому пришлось взять ответственность на себя, решил, что Михайловский безумен и предложил отправить его для исправления в пустынь. В Петербурге разбираться с политическими взглядами священника не стали и с мнением митрополита согласились[230].
Примечательная резолюция, демонстрирующая, как во второй половине столетия, в «Век Разума», стали оценивать претензии безумцев на свое высокое происхождение, содержится в деле украинского казака Прохора Галушки, в 1781 году назвавшего себя «первым императором». В Тайной экспедиции постановили:
От имевшаго неповрежденной разум человека такого вранья отнюдь бы произойтить не могло, почему оное его изречение по благоразумию и существу своему заслуживает совершенное призрение[231].
Галушка, очевидно, не был мошенником-самозванцем, пытавшимся извлечь из своих вымыслов какую-то выгоду, и вряд ли мог более чем через полвека после смерти Петра I обрести сторонников и «благоразумие» подсказывало, что никакой опасности для власти он явно не представлял.
Не представлявший реальной опасности словами или писаниями безумец, как уже говорилось, нередко отдавался на попечение родственникам. В 1776 году в Тайную экспедицию попал копиист Николай Дмитриев, считавший себя сыном герцога Голштинского. Проводивший допрос Шешковский задал ему вопрос: «Ведаешь ли ты, что таких болтунов, кои себе ложныя имена присвояют, не только бранят, но и бьют?» Дмитриев в ответ заявил, что «болен головой», на своем высоком происхождении не настаивает и больше об этом никому говорить не станет. По высочайшему повелению он был отдан на попечение отца, поручика Адмиралтейства[232]. За тридцать лет до этого, в 1746 году, в то время капитан-командору, а впоследствии вице-адмиралу В. Я. Римскому-Корсакову был отдан на попечение его брат ротмистр Лейб-гвардии кирасирского полка Владимир Римский-Корсаков, через год выздоровевший и отправленный обратно служить[233]. В 1757 году был отдан отцу, отставному прапорщику, кондуктор Инженерного корпуса Кондратий Расновский, повинный в том, что во время церковной службы нюхал табак, а на сделанное ему замечание стал материться и говорить: «…я де на него [именной указ] плюю, я де и сам император»; отец утверждал, что Расновский болен меланхолией[234]. В 1761 году на попечение родственника был отдан отставной капитан, участник Семилетней войны Макар Лавров[235].
Также в 1779 году решилось дело 39-летней Александры Корсаковой, называвшей себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского[236]. Она утверждала, что воспитана была в доме капитана Василия Рагозинского (Рогозинского), куда ее привез граф П. Б. Шереметев. Когда ей было четырнадцать лет, ее якобы представили императрице, и та в присутствии великой княгини Екатерины Алексеевны признала в ней собственную дочь. Позже Екатерина II, вернувшись в Петербург после своей коронации, в присутствии Г. Г. и А. Г. Орловых называла ее своей невесткой. За два года до этого, в 1760 году, Александра вышла замуж за Ивана Алексеевича Корсакова и родила от него шестерых детей, из которых выжили только две дочери. Участник Архипелагской экспедиции капитан первого ранга Корсаков, командовавший кораблем «Европа», получившим во время похода повреждение в проливе Ла-Манш, скончался в Портсмуте в 1770 году. По свидетельству А. С. Мордвинова, его смерть так подействовала на жену, что она сошла с ума. Живя в доме Мордвиновых, она стучала палкой по стенам, глядела на стены, как в зеркала, называла себя «красавицей», дралась со служанками, хотела зарезать собственных дочерей и за бесценок распродавала вещи, которые из жалости скупала и посылала отправленным к бабушке дочерям Корсаковой вдова адмирала С. И. Мордвинова. Императрица велела запросить дядю несчастной женщины, старицкого уездного предводителя дворянства Ивана Вульфа, не заберет ли он ее к себе, и тот согласился[237].
Совсем иным оказался исход дела другой женщины — жены генерала Василия Ивановича Храповицкого. Дочь знаменитого петровского гидротехника Михаила Сердюкова, о которой ходили слухи, что в действительности она внебрачная дочь Петра I, мать кабинет-секретаря Екатерины II, литератора и сенатора Александра Храповицкого, красавица, изображенная на хранящемся в Русском музее портрете кисти Пьетро Ротари, Елена Михайловна, по уверению ее мужа, сошла с ума и говорила оскорбительные вещи об императрице, о чем он, муж, узнал от своих дворовых, вернувшись из армии в 1771 году. Докладывая об этом государыне, Вяземский упомянул, что ранее Храповицкая жаловалась на родственников, которые якобы хотят ее убить, что не подтвердилось, а также рассказал о ее «развращенной жизни». Генерал-прокурор предложил следующее:
…а по сим обстоятельствам и не остается ни малейшей нужды спрашивать ее в говорении тех оскорбительных слов, ибо, естли к формальному о сем следствию приступить, то неинаково откроется как то, что она по безумию своему и дерзости умножит и еще свое преступление, а тем самым и подвергнет себя наизлощастнейшему уже жребию, то в разсуждении сего,
