в Нейшлоте, по сообщению выборгского губернатора Н. Н. Энгельгардта, для пастора с женой, тремя сыновьями и четырьмя дочерями, не нашлось подходящей квартиры. Помещать Бурмейстера с другими арестантами Энгельгардт не посчитал возможным, поскольку дети пастора, как он написал, ни в чем не виноваты. Губернатор предложил во всех крепостях губернии построить специальные дома для подобных секретных арестантов. Неподалеку, сообщил он, имеется небольшой островок, но нанять там жилье невозможно, жизнь там дорогая и в результате, по мнению Энгельгардта, Бурмейстер из‑за нищеты либо сойдет с ума[220], либо покончит с собой. В Петербурге решили не доводить дело до крайности и отправили семейство Бурмейстеров в Кексгольм[221]. В 1779 году в результате нового обмена посланиями между Кексгольмом и Петербургом одной из дочерей пастора было разрешено выйти замуж. В последующие годы проживавшие в столице родственники постепенно забрали к себе детей Бурмейстера, на что всякий раз нужно было получать разрешение на высшем уровне. В 1793 году кексгольмский комендант Гофман сообщил, что пастор просил записать трех оставшихся при нем малолетних сыновей в военную службу. В 1795 году тот же Гофман несколько раз писал в Петербург о том, что Бурмейстер буянит, дерется с солдатами и бьет окна. Императрица распорядилась посадить буяна под караул и держать в одиночестве, отдельно от семьи. В мае 1796 года комендант сообщил генерал-прокурору Самойлову, что жена Бурмейстера обратилась к правителю наместничества князю Ф. П. Щербатову с просьбой разрешить ей видеться с мужем, но Гофман посчитал это опасным, поскольку невозможно было уследить, что она ему принесет.
Через несколько месяцев умерла Екатерина II, началась новая эпоха российской истории, но дело пастора Бурмейстера продолжало жить. В 1799 году новый кексгольмский комендант попросил разрешения у нового генерал-прокурора отпустить жену узника на три месяца в Петербург для свидания с родственниками, что было одобрено лично новым императором. Через два года имена и фамилии действующих лиц сменились вновь, и в мае 1801 года сын Бурмейстера, служивший лекарем в Измайловском полку, подал прошение на высочайшее имя о том, что его отец уже тридцать семь лет содержится в крепости, и попросил отдать его ему на попечение. Император Александр I велел Д. П. Трощинскому, два месяца назад сочинившему манифест о восшествии императора на прародительский престол, где говорилось, что новый самодержец обещает править «по закону и по сердцу» бабушки, выяснить обстоятельства дела. Трощинский запросил нового генерал-прокурора А. А. Беклешова, и уже в июле того же года Бурмейстер был отдан жене, дабы она отвезла его в Петербург к сыну[222].
Дело пастора Бурмейстера, многие подробности которого тут опущены, демонстрирует, что, однажды попав в поле зрения органов политического сыска, даже умалишенный, не представлявший никакой реальной угрозы государственной безопасности, оставался под постоянным подозрением и неусыпным надзором, и малейшие изменения в его судьбе, вне зависимости от его социального статуса, решались на самом высоком уровне. Сменявшие друг друга императоры, генерал-прокуроры Сената, губернаторы, не говоря уже о местных администраторах, тратили свое время на переписку о судьбе его самого и членов его семьи, их перемещении, бытовых условиях и прочем.
Не принадлежность к официальной церкви иногда могла избавить от монастырского заточения не только лютеранина или католика, но и старообрядца. Крепостной крестьянин Иван Савостьянов в 1759 году был взят в рекруты и, когда ему брили лоб, заявил: «…я, де, раскольник и вашему князю, которой живет в Питербурхе, что вы называете государынею, не верю, а верю Богородице». Попытки урезонить Ивана с помощью священника успехом не увенчались, и тот поставил диагноз: «…полоумен от природы». В Тайной канцелярии решили крестьянина освободить и вернуть хозяйке[223]. Также без наказания была освобождена и отдана мужу в 1758 году жена каптенармуса Авдотья Маевская, которая, будучи больна, читала много книг, «в коих и усмотрела истинный путь, ведущий ко спасению, и в одну, де, пору, когда она читала книгу Ефрема Сирина и хотела перекреститься, то, де, у правой ее руки персты сами сложились как надлежит креститься двуперстным сложением, и от того времени стала она крестное знамение на себе воображать двуперстным сложением и получила, де, от болезней своих совершенное исцеление»[224]. Однако подобная практика не была правилом. Страдавший от видений и голоса, говорившего ему, чтобы он съел кошку, старообрядец крестьянин Иван Яковлев в 1756 году был помещен в монастырь, откуда в 1759 году сообщили, что он кричал «слово и дело» и бранил государыню. В Тайной канцелярии он «озирался весьма неистово и дрожал», да еще и называл императрицу «любодеицей»: «…с нею, де, любодействуют цари и князи, а государь царь Алексей Михайлович первой сатана»[225]. Яковлев был отправлен обратно в монастырь, где было велено держать его скованным. С появлением домов для сумасшедших проблема изоляции неправославных сумасшедших перестала быть такой острой. Так, в 1790 году в такой дом был отправлен отставной секунд-майор Петр Замыцкий, который говорил о себе: «Он, Замыцкой, в веру греческаго исповедания хотя и крещен, но держится закону римско-кафолическаго» и «всегда с немцами в храме на хорах молится»[226].
Дела Тайной экспедиции екатерининского времени демонстрируют бо́льшую вариативность принимаемых решений, чем в предыдущие правления, и, подчас, содержат их развернутую мотивацию. Судя по всему, в то время как прежде основное значение имел сам факт проступка политического характера, теперь на решение еще больше влияла степень его «важности». Причем эта «важность» уже оценивалась более здраво, и пренебрежительное упоминание всуе царского имени уже не воспринималось как преступление само по себе. Если же случившееся признавалось не слишком важным, в действие вступал второй фактор — социальная принадлежность обвиняемого. И дело тут было не в классовом подходе, а в чисто практических соображениях: предполагалось, что родственники дворянина обладают достаточными средствами для его содержания и излечения и могут взять его на попечение либо оплатить его содержание в монастыре, что, таким образом, позволяло не тратить казенные деньги. Сформулированный в «Учреждениях о губерниях» 1775 года принцип, согласно которому «имущих имение принимают в дом не инако, как за годовую плату на содержание», на практике действовал и до появления этого законодательного акта.
В середине — второй половине XVIII века довольно часто сумасшествие проявляется в письменном творчестве, но, как показывают документы, сам по себе этот факт также не воспринимался как девиация, а простое упоминание в подобном тексте царского имени или еще чего-то, так или иначе связанного с государственной властью, оценивалось уже вполне рационально.
