а у нас в бригаде две новенькие, очень старательные, и автоматический быстроходный станок уже хорошо освоили.
Люда вошла в свой цех, там гудели станки и сновали челноки, они ждали ее рук, и она стала на свое старое место, а рядом была черненькая незнакомая девушка, она, наверно, уже знала все о ней, и они улыбнулись друг дружке.
Утром Аня выкатила колясочку с Сашуком, он сидел в ней, и утка крякала в его руках. Аня поставила колясочку в тень, сама села недалеко от старой сирени, днем сирень пахла слабо, а книжка была «Князь Серебряный». Потом спустилась Нина с кастрюлькой в руке и сказала:
— Мать зовет тесто раскатывать, а я Сашку покормлю.
Аня пошла помогать матери раскатать тесто, а Нина подошла к колясочке и посмотрела на племянника: посмотрел и он на нее. Было самое время закусить, и он сразу же накинулся на манную кашку, подбородок иное стали у него в кашке, и Нина стирала ее краешком ложки.
— Чего торопишься, — говорила она сурово. — Некуда тебе торопиться.
Ей почему-то была неприятна резиновая утка в его руке, утка напоминала о Юше, обо всем том, что так тяжело было в их доме, а теперь прошло, и не нужна Сашке эта утка, ни к чему она ему.
— А Панфиловых скоро переселят, — сказала она, — их дом будут сносить, у них уже ордера на руках, — и она подумала о том, что скоро, наверное, снесут и их дом, в котором Аня раскатывает сейчас тесто, Капитолина Ивановна сказала, что вся Соломенная сторожка будет строиться заново, а старую сирень все-таки не срубят, может быть, только пересадят.
Люда накануне принесла первую получку, купила по дороге сладких булок с маком, и чай пили с булками, а Нине подарила рубль. Окна были открыты, во дворе вскоре стали снова поскрипывать колеса колясочки, которую катала Аня, и Люде было странно думать, что еще недавно она с тревогой прислушивалась, не затрещит ли во дворе мотоцикл, и сердце ее припадало, когда звук уносился и становился глуше и глуше. Теперь было тихо, сирень в соседнем саду пахла сильнее, и легкий летний вечер стоял в Соломенной сторожке, в ее переулках с новыми большими домами, но еще уцелели и рощицы, и запах листвы их деревьев мешался с запахом грядок на огородах. Люда немного отвыкла от фабрики с ее гудением, и в ушах еще остался шум от станков, похожий на шум набегающих одна за другой волн.
— Я Сашкину утку Капитолине Ивановне для ее дочки отдам, а на твой рубль куплю ему лучше слоника. Ладно? — сказала Нина.
Люда подумала и кивнула головой, в ушах все еще стоял шум, но это был успокоительный шум и, наверно, так же успокаивает человека набегающее на берег море…
У ШЛАГБАУМА
По временам в будке дежурной по переезду начинало гудеть, в двух раструбах светофора поочередно зажигался мигающий красный огонь, и полосатые шлагбаумы медленно опускались по обе стороны путей. Дежурная выходила на балкончик своей будки со свернутым желтым флажком в руке и с рожком, из глубины уходящих полукругом путей уже нарастал глухой гул, шел поезд в Москву или из Москвы, и пастушеский голос сигнального рожка предупреждал замешкавшихся или собиравшихся перейти пути.
Дежурная была невысокая, уже немолодая, с коричнево загоревшим за лето лицом, она стояла со своим флажком в руке или дудела в рожок, и поезд проходил мимо. Станция была маленькая, но за последние годы, когда стали ходить электрические поезда, все же разросшаяся. Появился и газетный киоск, и постоянная тележка с кондитерскими изделиями, и гастрономический магазин. Дежурная уже знала многих, кто в тот, или иной час приходил на станцию, знала и зачем они приходят. Шофер автобазы Чиликин и столяр Афанасий Петрович приходили после работы; шофер был коренастый, с синей бритой головой, обычно непокрытой, а столяр Афанасий Петрович — с жидкими голубыми глазами, всегда немного виноватыми. Они приходили распить в стороне бутылку портвейна «три семерки», чтобы тут же вернуть бутылку назад, на шофера портвейн не действовал, он только шагал уверенней, а Афанасий Петрович слабел, становился необычайно вежливым и стеснительным.
Дежурную по переезду звали Дарья Васильевна, столяр останавливался возле нее, смотрел, как она стоит с флажком или подметает, и говорил что-нибудь вроде: «Извиняюсь, Дарья Васильевна» или «Вы на меня не обижайтесь, Дарья Васильевна». Она обычно ничего не отвечала ему, и он шел дальше на слабых ногах, а шофер шагал впереди уверенно. Что делать, если не хватает у человека воли, а столяр он хороший, работает в доме отдыха, и смирный, а выпивать стал после смерти жены. Дарья Васильевна понимала это и не осуждала его, а шоферу Чиликину не раз говорила с сердцем: «Пили бы себе один, так непременно нужно других спаивать», но Чиликин только, смерив ее взглядом, шел дальше, в клетчатой ковбойке и китайских синих брюках, плотно обтягивающих его круглый зад.
Рожок пел в вечерней тишине, и поезда проходили мимо. Чаще всего это были дачные поезда, днем полупустые, а к вечеру из них выходило множество людей с сетками, портфелями, а в последнее время с какими-то модными голубыми сумками с белой надписью на них. Время от времени проходили дальние поезда «Москва — Киев» или «Москва — Унгены», или «Москва— Чоп», за чистейше промытыми окнами видны были белые занавески, цветы на столиках, а Чоп или Унгены терялись в такой дали, что и не представишь себе их…
Из ремонтной бригады приходила иногда посидеть на лавочке возле будки и поглядеть на проходящие поезда дочь соседки Нюра Кондакова, которую Дарья Васильевна знала еще девочкой.
— Конфетку, — предлагала Нюра, всегда аккуратная и чистенькая, и они сидели рядом, сосали леденчики, время от времени Дарья Васильевна поднималась, вынимала из футляра на поясе свернутый флажок и стояла с ним в руке, пока проходил поезд.
— Вы, тетя Даша, наверно, уже миллион поездов пропустили за вашу жизнь, — говорила Нюра.
— Наверно, миллион, — соглашалась Дарья Васильевна.
— И куда только люди едут! — Нюра становилась задумчива, в обычное время она чинила пути, подсыпала щебенку, помогала сменять шпалы, но хотелось самой поехать по этим путям куда-нибудь, если не в Чоп, то в Киев хотя бы.
— Вот выйдешь замуж за машиниста, он покатает тебя на электровозе.
