великолепно: жизнь и смерть, здоровье и болезни, юность и дряхлость, природа и людские страсти. Нет ничтожных событий, все грандиозно, как у Шекспира. Уродство, грязь, лохмотья, нищета достигают библейского величия. Ослепительно декоративно любое место на земле, на которое упал взгляд автора, и самые обыденные человеческие деяния подняты до торжественности симфонии.
Люди, населяющие этот лучезарный мир, — солдаты, биндюжники, местечковые старьевщики, бандиты, раввины, — разговаривают высокоторжественно и афористично, как если бы высказывались пятистопным ямбом:
«И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездят на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:
— Ударь ее из винта.
И, сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики»
(«Соль»).
Мастерство Бабеля не изучено. Еще будут написаны работы об образах его произведений, о его своеобразии, о том, из таинственного соединения чьих влияний это своеобразие возникло, в каких пропорциях сочетаются здесь Гоголь и Флобер, Мопассан и библейские пророки… Будут работы о бабелевских деталях, эпитетах, ритмике, фонетике, пунктуации, «о стиле, об армии слов, об армии, в которой движутся все роды оружия». О бабелевской гиперболичности и парадоксальности. О том, как он умел высекать живое пламя из сочетаний примелькавшихся, остывших слов… Все это очень важно, и все это сделают знающие люди. Мне же только хочется остановиться на одном из персонажей Бабеля, на пане Аполеке.
В Берестечке был костел.
«Он был полон света, этот костел, полон танцующих лучей, воздушных столбов, какого-то прохладного веселья. Как забыть мне картину, висевшую у правого придела и написанную Аполеком? На этой картине двенадцать розовых патеров качали в люльке, перевитой лентами, пухлого младенца Иисуса. Пальцы ног его оттопырены, тело отлакировано утренним жарким потом. Дитя барахтается на жирной спинке, собранной в складки, двенадцать апостолов в кардинальских тиарах склонились над колыбелью. Их лица выбриты до синевы, пламенные плащи оттопыриваются на животах. Глаза апостолов сверкают мудростью, решимостью, весельем, в углах их ртов бродит тонкая усмешка, на двойные подбородки посажены огненные бородавки, малиновые бородавки, как редиска в мае.
В этом храме Берестечка была своя, была обольстительная точка зрения на смертные страдания сынов человеческих. В этом храме святые шли на казнь с картинностью итальянских певцов и черные волосы палачей лоснились, как борода Олоферна. Тут же над царскими вратами я увидел кощунственное изображение Иоанна, принадлежащее еретической и упоительной кисти Аполека…»
(«У святого Валента»).
Герои Бабеля тоже идут на страдания и смерть «с картинностью итальянских певцов»… Рассказ «Пан Аполек» — декларация, художник Аполек — обаятельно выдуманный прототип художника Бабеля.
Аполек писал портреты и расписывал храмы.
«Патер увидал на своем столе горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые покрывала, накинутые на равнины Палестины.
Святые пана Аполека, весь этот набор ликующих и простоватых старцев, седобородых, краснолицых, был втиснут в потоки шелка и могучих вечеров.
В тот же день пан Аполек получил заказ на роспись нового костела.
…— У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек, — сказал однажды ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана Ромуальда — в отрубленной голове Иоанна.
…Узнали в апостоле Павле Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине — еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детей. Именитые граждане приказали закрыть кощунственные изображения. Ксендз обрушил угрозы на богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен.
…Мясистое лицо богоматери — это был портрет пани Элизы.
…В самых захудалых и зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты, святотатственные, наивные и живописные. Иосифы с расчесанной надвое сивой головой, напомаженные, многорожавшие деревенские Марии с поставленными врозь коленями — эти иконы висели в красных углах, окруженные венцами из бумажных цветов.
— Он произвел вас при жизни в святые! — воскликнул викарий дубенский и новоконстантиновский, отвечая толпе, защищавшей Аполека. — Он окружил вас неизреченными принадлежностями святыни, вас, трижды впадавших в грех!..
…— Ваше священство, — сказал тогда викарию колченогий Витольд, скупщик краденого и кладбищенский сторож, — в чем видит правду всемилостивейший пан бог, кто скажет об этом темному народу? И не больше ли истины в картинах пана Аполека, угодившего нашей гордыне, чем в ваших словах, полных хулы и барского гнева?»
«Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино, — пишет Бабель. — …Судьба бросила мне под ноги укрытое от мира евангелие. Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать примеру пана Аполека».
Аполек расписывает стены костела. Бабель расписывает Молдаванку, ставшую всемирно знаменитой благодаря его росписи.
Подобно Аполеку, Бабель разворачивает на своих страницах блеск смарагдовых полей и накидывает цветистые покрывала на русскую равнину. Как у Аполека, у него пристрастие к «знакомым лицам», к «трижды впадавшим в грех», и он пишет их со всеми бородавками, окружая их нимбом святости. В пурпурных мантиях и могучих вечерах шествуют перед нами эти знакомые лица, полные земных соков и неодолимой достоверности.
О К. И. ЧУКОВСКОМ
Кто не знает прекрасной книги Корней Ивановича Чуковского «От двух до пяти»? В десятках миллионов экземпляров живут на свете книги Чуковского для детей — «Мойдодыр», «Айболит», «Муха-Цокотуха», «Крокодил» и многие, многие другие. Вот уже пятое поколение малышей поднимается на этих книгах, забавных, чарующих, полных красок, музыки, фантазии, радости жизни… И не только наших советских ребят одарил Чуковский этими волшебными дарами — во всех странах переведены его сказки, весь мир знает доброго, веселого, высокоталантливого советского сказочника…
Сказочник и педагог-психолог. И ученый-литературовед — десятки лет жизни посвятил он исследованиям русской литературы XIX века, главным образом творчества Некрасова. Он нашел много некрасовских стихотворений, ранее неизвестных: расшифровывал неясные строки, восстанавливал места, вычеркнутые царской цензурой, разгадывал загадки, которые задала нам история. В великой поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» есть строчки:
Работаешь один,
А чуть работа кончена —
Глядишь, стоят три дольщика.
А что за дольщики — неизвестно было: стих обрывался. Чуковский восстановил недостающую строчку, ее вымарали царские цензоры:
…стоят три дольщика:
Бог, царь и господин.
Цензура пыталась обезличить революционного народного поэта, —
