Чуковский своими исследованиями и находками дал нам услышать подлинный голос Некрасова, его прямую, гневно-обличительную речь. Труды о творчестве Некрасова и о его эпохе — драгоценный вклад Чуковского в советское литературоведение.
Чуковский — исследователь родного языка. Чуковский — замечательный переводчик, давший блестящие переводы поэта Уолта Уитмена и других американских и английских писателей. Чуковский — критик. В 1901 году, девятнадцатилетним юношей, он принес в редакцию газеты «Одесские новости» свою первую критическую статью «Что такое искусство». И более шестидесяти лет он не оставлял своего острого пера, прививая читателю любовь к серьезной, подлинной литературе, прививая хороший вкус. Чуковский — мемуарист, воспоминания которого читаются с живым интересом. Более полустолетия он находился в центре культурной жизни страны. Он любил людей, и люди любили его. Он как бы притягивал к себе писателей, художников, артистов. И в Переделкине под Москвой, где он жил в последние годы, и до революции, когда он жил под Петроградом в поселке Куоккала. Там бывали Горький, Шаляпин, Репин, Маяковский. «Чукоккала» вошла в историю русской культуры как «убежище муз». Воспоминания Чуковского воскрешают для нас писателей и художников времени великого рубежа.
Но, пожалуй, самый необычный, беспримерный труд Корнея Ивановича — это его книга «От двух до пяти».
В 1907 году в газете «Речь» была напечатана его статья о языке детей. Она кончалась обращением к читателям:
«Прошу, умоляю всех, кто так или иначе близок к детям, сообщать мне для дальнейших исследований всякие самобытные детские слова, речения, обороты речи — все, что вас удивит или заинтересует в вашем или чужом ребенке. Все это я приму с благодарностью, постараюсь вникнуть так тщательно, как только могу».
Через семнадцать лет после этого вышла в свет первая книга К. И. Чуковского о детском языке. И снова просьба к читателям собирать и присылать ему образцы самобытной детской речи. Множество людей откликнулось на эту просьбу. Груды писем лежали на столе писателя. С тех пор с каждым переизданием книга расширялась, становилась все больше и больше, обогащаясь примерами и наблюдениями, которые присылали Чуковскому сотни его добровольных помощников — родители и воспитатели.
Так велась эта небывалая работа. Небывалая потому, что никогда еще не предпринимался труд такого объема: на сотнях и тысячах примеров изучить детский язык, основы детского литературного творчества, проанализировать эти громадные материалы, обобщить их, сделать из них выводы для большой педагогики и для литературы.
Свое восьмидесятилетие Корней Иванович встречал в состоянии бодрости, деятельности, великолепного цветения творческих сил.
Он неизменно вставал в пять часов, чтобы лучшее утреннее время, время тишины и уединения, отдать работе. У него были молодые глаза, молодой смех, молодой голос, молодая походка. Он легко вскакивал на низенький столик, чтобы достать книгу с полки, интересовался всем на свете, и у него было множество друзей всех возрастов. Лучшими из этих друзей были дети, они тянулись к нему как к источнику всего занимательного и прекрасного, эти сотни ребятишек, живших в Переделкине и в окрестных поселках.
Он прививал им любовь к книге, к знанию, к поэзии. На средства от своего литературного заработка он построил рядом со своим домом еще один дом — детскую библиотеку. Вот как сам он рассказывал историю создания этой библиотеки.
Пришел к нему однажды один из его маленьких друзей, мальчик Славик, и сказал:
— Я когда вырасту, стану богатырем. Буду учиться на богатыря. Это можно?
— Вполне, — сказал Чуковский. — Ты пока что почитай книги про богатырей, подучись, а потом поступишь в богатырский техникум.
И дал Славику книги о русских богатырях.
И другие мальчуганы загорелись мечтой Славика и стали приходить к Чуковскому за книгами о богатырях. Подрастая, они перестали веровать в богатырский техникум, увлекались другими вещами, спрашивали другие книги. Так у Чуковского родилась мысль о детской библиотеке. Он перенес в эту библиотеку одиннадцать тысяч своих книг и передал ее сельсовету. Ребята приходили сюда не только почитать, но и сделать уроки, и поиграть, и порисовать, и просто повидаться и поразговаривать с Корнеем Ивановичем. А дважды в году в саду библиотеки устраивался для ребят большой костер. Выступала ребячья самодеятельность, выступали друзья и почитатели Корнея Ивановича — крупнейшие детские писатели, крупнейшие артисты. Первый костер назывался «Здравствуй, лето», второй — «Прощай, лето»…
Так жил и работал — среди людей и для людей — этот большой русский литератор, книги которого все мы любим, книги которого сопровождают и раннее детство наше и зрелые годы…
Кончина К. И. Чуковского поразила нас всех, литераторов, как большое горе, как личная потеря.
Я помню, как 10-летней девочкой прочла «Крокодила» и навсегда пленилась талантом, с каким написана эта сказка. Как позже наткнулась в каком-то альманахе (кажется, в «Шиповнике») на статью К. И. Чуковского об Игоре Северянине и как эта статья разрушила для меня влияние дешевых северянинских «красот» и привила вкус к поэзии высокой и чистой. А потом я читала сказки Чуковского своим детям и внукам.
А один раз, незадолго до его 80-летия, я побывала у Корнея Ивановича в Переделкине. Видела устроенную им детскую библиотеку и его рабочую комнату и его самого в домашней обстановке, такого молодого и легкого в столь преклонные годы, такого удивительно трудоспособного, такого неожиданного.
Он не был прост в том предельно упрощенном смысле этого слова, в каком у нас иногда любят ханжески похваливать большого человека. Он был слишком артистичен и тонок, чтоб быть банально простым. Проста была обстановка его жизни, прост костюм, прост был доступ к нему людей с их нуждами и просьбами, но не прост он сам. Сколько артистического восхищения было в его добром лице, когда он показывал мне подарок своих маленьких американских читателей — головной убор индейского вождя, великолепное сооружение из голубых и белых птичьих перьев. Он надел этот убор и пощеголял в нем, не рисуясь и не смущаясь, но явно в восторге от столь необыкновенного своего наряда. И прекрасна была доверительность и детская пламенность этого восторга. Он верил, он знал, что люди поймут и разделят с ним его удовольствие от красивого подарка.
Не эта ли человеческая раскрытость больше всего притягивала к нему людей? Не эта ли раскрытость дала ему возможность задумать и совершить такой труд, как книга «От двух до пяти»? И разве не проникнуты прекрасным артистизмом все его детские сказки?
«Бутерброд-сумасброд!
Не ходи от ворот!»
Какой нужен талант, чтобы столкнуть эти два столь далеких слова — «бутерброд» и «сумасброд»? Разве это не подобно громовому столкновению двух поездов? А он это делал играючи. И своим примером учил нас, как это делается.
