воплощение чистой энергии в сочетании с добродушием; она стала неотъемлемой частью моей жизни, и я давно называю ее «моей фронтальной корой». После короткой паузы она поворачивается к нам, чтобы тихонько посовещаться. Одновременно она достает из сумки коробочку мятных леденцов, ловко открывает ее большим пальцем и протягивает мне два.
— Я сразу понял, что она хороша, — скажет мне доктор Теодор позднее. — Она почувствовала, что тебе не помешает леденец, как только вошла в кабинет.
— На самом деле это были таблетки от Паркинсона, — объясняю я. — Она заранее может предсказать, что у меня вот-вот начнется тремор, и сразу дает мне их.
Нина — мой радар. Ее неподражаемая способность предвидеть события — одна из причин, по которой она стала для меня бесценной.
Менее чем через неделю мы все возвращаемся в госпиталь Джона Хопкинса. Раз уж мы решили действовать, тянуть нельзя. Потери, которые я несу с каждым днем, восполнить будет невозможно.
Глава 10
А вот и позвоночник
Я готов к обследованию. Операция завтра, но сегодня я лежу на каталке в больничной рубашке, подключенный к капельнице, через которую мне вводят седативное. Меня везут не в операционную, а в рентгенологию. Частью плана доктора Теодора, в связи с моей двойной проб-лемой — болезнь Паркинсона + позвоночник, — было получить точные снимки МРТ, чтобы дальше с ними работать. На эту модель моего позвоночного столба он и будет опираться. Изображение должно быть максимально четким, поэтому надо подавить все симптомы Паркинсона и вообще любые движения. Для этого меня придется усыпить. Мне вводят приличную дозу, чтобы вырубить на все то время, пока доктор Теодор делает снимки моей спины (то есть лучшей из моих сторон).
Остаток дня я провожу в больничной палате с легкой головной болью; Нина тем временем обсуждает с персоналом госпиталя, кто будет давать мне лекарства от болезни Паркинсона во время операции и после нее. Это серьезный вопрос, потому что в больнице самому принимать лекарст-ва запрещено; они должны быть в курсе каждой таблетки, которую я выпил. Все средства и все их компоненты необходимо проверять на совместимость.
Трейси в палате вместе со мной. Оба мы ведем себя тихо, но, думается, по разным причинам. Я пытаюсь заснуть, глаза мои закрываются, но мозг продолжает лихорадочно работать. Я вспоминаю, как двадцать лет назад в Бостоне мне делали операцию — Трейси тогда была напугана, явно нервничала, а я же сохранял полное спокойствие. Я сознавал риски, но знал и то, ради чего на это пошел: я должен был избавиться от сильного тремора в левой половине тела, от которого страдали и моя семья, и работа, и социальная жизнь. Я хотел снова спокойно держать в руках книги и читать своим детям. Я не беспокоился потому, что был уверен — все пройдет благополучно. Мне хотелось только, чтобы и Трейси это поняла.
Тогда, в 1998-м, мы были с ней женаты десять лет. Интересно, в брачных клятвах до сих пор говорят в болезни и здравии? Мы это сказали, и я, со своим диагнозом, обналичил тот чек, хотя до сих пор данный факт не укладывается у меня в голове и в сердце. На сегодняшний день мы с Трейси прожили в браке три десятилетия: она всегда была здорова, и только я пользовался вышеупомянутым пунктом контракта. В болезни и здравии — это про нас. Я понимаю, что тут относится ко мне, но все еще надеюсь на перемену.
Я очень беспокоюсь насчет того груза, который взваливаю на Трейси, потому что, хотя она все время рядом и заботится обо мне, моя жена не может не думать о своем отце. Стивен Поллан скончался в начале этого года. Ему было 89 лет. Он обладал мудростью, значительно превосходящей возраст, но в то же время проказничал, как десятилетний мальчишка.
Субботним утром в Коннектикуте, несколько лет назад, Стивен сидел один за столом на кухне, на своем обычном месте. Крупный мужчина, дружелюбный и приветливый, в свитере поверх клетчатой рубашки, он всегда надевал по выходным бейсболку; даже не надевал, а скорее, позволял ей парить поверх копны серебристых волос. Он носил бороду в стиле С. Эверетта Купа. Перед ним на столе лежала The Times, и он читал новости бизнеса. Я вытащил спортивную страницу и тоже присел. Пока я проверял счет «Янки», между нами завязалась непринужденная беседа. Обычно Стив не касался моих проблем со здоровьем: мы оба всегда находили более интересные темы. Однако в тот день он отложил газету, сдвинул очки на кончик носа и сказал:
— Кстати, как ты себя чувствуешь?
— С учетом обстоятельств, неплохо. А ты?
— Хорошо. Как Трейси?
— Прекрасно. Но именно об этом я хотел с тобой поговорить.
Он откинулся на спинку стула и сложил руки перед собой на столе.
— Ну давай.
— В день нашей свадьбы священник — или это был раввин? — в общем, кто-то из них, сказал «в болезни и здравии…». По-моему, Трейси не ожидала, что та часть, про болезнь, наступит так скоро.
Я поставил локоть на стол и оперся головой о ладонь.
— Иногда мне кажется, что для нее все сложилось очень несправедливо. Она не подписывалась на такое.
Он вздохнул, а потом ответил:
— Послушай меня, сынок. Ты не прав. Она очень сильная и очень преданная. Вам обоим приходится жить сегодняшним днем. Уж не знаю, как насчет здравия и болезни, но, должен сказать, с частью в «в богатстве и бедности» ты справился неплохо.
Это было забавно, и я оценил, что именно мой тесть произнес такие слова. Зная Стива, я понимал, что он имеет в виду не деньги. Он видел, что моя жизнь с Трейси богата в духовном, любовном смысле, и это наша общая с ней заслуга.
С этими мыслями я задремываю и просыпаюсь в своей палате в клинике Джона Хопкинса. В какой-то момент я замечаю Трейси, сидящую у окна на пластиковом стуле. Она дожидалась меня на таком стуле — разных его видах — во время бесконечных консультаций, обследований и процедур. И мне становится ясно: она хочет быть рядом со мной, в болезни и здравии.
Команда мечты
Семь часов утра. Мы
