…И, жалкий чародей, перед волшебным миром, Мной созданным самим, без веры я стою — И самого себя, краснея, узнаю Живой души твоей безжизненным кумиром.
Невозможно не вспомнить и знаменитое «Предопределение». За тяжеловатым названием – такая глубина и точность поэтических образов, что само стихотворение уже стало бессмертной формулой любви:
Любовь, любовь – гласит преданье — Союз души с душой родной — Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И… поединок роковой…
Так распорядилась судьба, что в восприятии читателя на первом месте и, возможно, справедливо из самых близких Тютчеву женщин оказалась Денисьева. Но всё это время оставалась любящей и верной Эрнестина, его вторая жена. В годы романа мужа с Еленой она уезжала в Овстуг, имение Тютчевых, и там продолжала ждать и надеяться на его скорый приезд. «Задержки папá погружали ее в беспросветную тоску» – это слова из переписки дочерей Дарьи и Анны в августе 1855 года. «Если увидишь своего отца, посмотри на него внимательно, как посмотрела бы я. Как он выглядит? Подстрижены ли волосы? Радуют ли его приятели и, главное, приятельницы?» – спрашивает Эрнестина в письме Анну. А вот что писали о ней дочери от первого брака Дарья и Анна: «Мама как раз та женщина, которая нужна папе, – любящая непоследовательно, слепо и долготерпеливо. Чтобы любить папу, зная его и понимая, нужно быть святой, совершенно отрешенной от всего земного…» Эрнестина и в эти мучительные для неё годы старалась заботиться о муже, сохраняла семейный очаг, радовалась даже коротким его весточкам в Овстуг. «В прошлую пятницу почта принесла мне письмецо от моего Любимого с очаровательными стихами его сочинения», – радостно сообщает она подчерице Дарье. «Хочу поговорить с тобой о Любимом, всегда таком хвором, – его состояние тревожит меня чрезвычайно…»
Такой и осталась Эрнестина – и тогда, когда Любимого резко подкосила болезнь. Почти полгода не отходила от постели – до самой его кончины. По рождению немка, она оказалась сродни русской женщине: всё претерпела и вынесла ради семьи, ради любви к своему гениальному мужу, выучив русский для того, чтобы понимать его стихи. И, судя по всему, именно красавице жене он посвятил вот эти стихи.
Люблю глаза твои, мой друг, С игрой их пламенно-чудесной, Когда их приподымешь вдруг И, словно молнией небесной, Окинешь бегло целый круг… Но есть сильней очарованья: Глаза, потупленные ниц В минуты страстного лобзанья, И сквозь опущенных ресниц Угрюмый, тусклый огнь желанья.
(«Люблю глаза твои, мой друг…»)
Несмотря на успех у женщин, Фёдор Иванович не был, как тогда называли, ловеласом. Любовь для него была частью божественного дара, возможностью познавать новые грани не только своей души, постигая самую прекрасную сторону жизни. Не случайны слова Фёдора Фёдоровича, его сына: «В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного. В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя».
И, конечно, всё это не могло не дарить чудесного света его стихам.
Я знал ее еще тогда, В те баснословные года, Как перед утренним лучом Первоначальных дней звезда Уж тонет в небе голубом… И всё еще была она Той свежей прелести полна, Той дорассветной темноты, Когда, незрима, неслышна, Роса ложится на цветы… Вся жизнь ее тогда была Так совершенна, так цела, И так среде земной чужда, Что, мнится, и она ушла И скрылась в небе, как звезда.
(«Я знал ее еще тогда…»)
Тютчеву многое было дано. Его мысль и душа воспаряли в такие глубины Вселенной, что бытовало мнение о недоступности его поэзии широкому кругу читателей, в первую очередь философской лирики. Но прошло сто лет, и томик Тютчева стали брать с собой космонавты, отправляясь к звёздам, которые так хорошо видел и чувствовал их красоту поэт, не прибегая к иным инструментам, кроме души.
Есть некий час в ночи, всемирного молчанья, И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес… Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины, — И мы плывем, пылающею бездной Со всех сторон окружены.
Способность Тютчева взглянуть на многие явления жизни философски,
