На первом подносе в голом виде и совершенно готовый купотреблению, посыпанный луком и зеленым горошком, лежал старшина Песков, заним с тем же гарниром шли каптенармус Трофимович и рядовой Самушкин. «Это я ихвсех предал», – осознал Чонкин, чувствуя, как волосы на его голове становятсядыбом.
– Да, товарищ Чонкин, вы выдали Военную Тайну и предаливсех, – подтвердил старший лейтенант Ярцев, покачиваясь на очередном подносе ииграя посиневшим от холода телом. – Вы предали своих товарищей, Родину, народ илично товарища Сталина.
И тут появился поднос лично с товарищем Сталиным. Всвисавшей с подноса руке он держал свою знаменитую трубку и лукаво усмехался вусы.
Обуянный невыразимым ужасом, Чонкин опрокинул табуретку икинулся к выходу, но споткнулся и упал. Схватился за порог пальцами и,обламывая ногти, хотел уползти, но не мог. Кто-то крепко держал его за ноги.Тогда он собрал все свои силы и, сделав невероятный рывок, больно ударилсяголовой о крыло самолета.
…Стоял яркий солнечный день. Чонкин сидел на сене подсамолетом и, потирая ушиб на голове, все еще никак не мог понять, чтопроисходит. Кто-то продолжал его дергать за ногу. Чонкин посмотрел и увиделкабана Борьку, не того, который сидел за столом в вельветовой куртке, аобыкновенного грязного (видно, только что вылез из лужи) кабана, который,ухватив зубами размотавшуюся на ноге Чонкина обмотку, тащил ее к себе, упираясьв землю короткими передними лапами и похрюкивая от удовольствия.
– Уйди, гад, зараза! – не своим голосом заорал Чонкин, едвали не теряя сознание.
Глава 15
Борька, услышав голос хозяина и поняв его как призыв, срадостным визгом кинулся к Чонкину, чтобы поприветствовать, а если удастся, илизнуть в ухо, но тут же получил страшной силы встречный удар каблуком в рыло.Не ожидавший такой встречи, он жалобно завизжал, отскочил в сторону и, припав кпыльной земле тем местом, которое у людей называется подбородок, вытянул впередлапы, смотрел на Чонкина своими маленькими глазами и тихо, как собака, скулил.
– Я вот тебе поскулю, – остывая и приходя в себя, пригрозилЧонкин и огляделся. На траве рядом с ним лежало старое байковое одеяло, котороеон, видимо, сбросил с себя во сне. Тут же была и примятая камнем записка.
Нюра писала, опуская, как всегда, гласные буквы, а если иставила их, то чаще не те, что нужно: «Я ушла на рботу, клич пыд плувицей, шчив пчке, кушай н здравье, с прветам Нюра». За тем, что было написано, стоял,конечно, намек на то, что Нюра зла не помнит и готова примириться, если Иван небудет упрямиться.
– Как бы не так, – вслух сказал он и хотел разорватьзаписку, но потом передумал и, сложив ее вчетверо, сунул в карман гимнастерки.Но при упоминании о щах сразу засосало под ложечкой, и он вспомнил, что совчерашнего обеда ничего не ел.
Борька, который до того успокоился и замолчал, опять заскулил,как бы призывая обратить внимание на него, побитого и несчастного. Иван строгопокосился на кабана, но у того действительно вид был настолько жалкий иобиженный, что Чонкин не выдержал и, хлопнув себя по ноге ниже колена, позвал:
– Иди сюда!
Надо было видеть, с какой готовностью забыл Борьканезаслуженную обиду и кинулся к хозяину, как радостно он визжал и хрюкал, тычарылом Чонкина в бок, всем своим видом как бы говоря: «Я не знаю, в чем я передтобой виноват, но я виноват, если ты так считаешь. Побей меня за это, убей,если хочешь, только прости».
– Ну ладно, ладно, – проворчал Чонкин и стал чесать Борькуза ухом, отчего тот сразу повалился в траву, сперва на бок, потом перевернулсяна спину и долго лежал так, закрыв от блаженства глаза и вытянув вверхсведенные вместе свои короткие худые лапы.
Наконец Чонкину это надоело, от ткнул Борьку кулаком в бок исказал:
– Пошел вон!
Борька мигом вскочил на ноги, отбежал, посмотрел на Чонкинанастороженно, но, не увидев в глазах его злобы, успокоился и погнался запробегавшей мимо курицей.
Чонкин встал, отряхнул сено с одежды, замотал обмотку,поднял с земли винтовку и огляделся. На соседнем огороде, привычная уже какчасть пейзажа, маячила сутулая фигура Гладышева. Он ходил между грядками,нагибаясь над каждым кустом пукса и что-то над ним колдуя. Жена его Афродита,грязная баба с заспанным лицом и нечесаными волосами, сидела на крыльце, держана коленях годовалого сына Геракла (тоже жертва гладышевской эрудиции), иглядела на мужа с нескрываемым отвращением.
Чтобы читателю были понятны в дальнейшем отношения междуселекционером и его женой, надо остановиться хотя бы вкратце на поучительнойистории этого неравного брака.
Гладышев женился на Афродите года за два до описываемогоздесь периода, когда ему было уже сильно под сорок. Пять лет до этого (послесмерти матери) жил в одиночестве, справедливо полагая, что семейная жизнь малоспособствует научному творчеству. Ну а к сорока годам (то ли природа сталабрать свое, то ли одиночество утомило) решил он все же жениться, хотя этооказалось делом нелегким, при всем том, что невест в деревне было в избытке.Его разговоры насчет замечательного гибрида невесты еще терпели и соглашалисьдаже на то, чтобы вдвоем, рука об руку, нести сквозь жизнь бремя научногоподвига, надеясь, впрочем, что дурь эта у Гладышева со временем пройдет сама посебе. Но когда дело было уже на мази и невеста перешагивала порог будущегосвоего дома, редкая выдерживала хотя бы четверть часа. Одна, говорят, бухнуласьв обморок уже на второй минуте. И вот почему. Удобрения для своих селекционныхопытов Гладышев держал на дому в специальных горшочках. Это были и торфоперегнойныегоршочки, и горшочки с коровьим и конским навозом, и горшочки с куринымпометом. А удобрениям Гладышев придавал большое значение. Он их смешивал вразных пропорциях, выдерживал на печке, на подоконнике, при определеннойтемпературе, давал перебродить. И не только летом, но и зимой – при закрытых-тоокнах!
И лишь будущая Афродита, которая никаких иллюзий насчетсвоих чар не имела, вынесла все до конца. Очень хотелось замуж.
Гладышев, когда понял, что у него другого выбора нет, решилбыло навсегда оставить мечту о женитьбе, но потом рассудил иначе. НасчетЕфросиньи было у него такое соображение, что если он ее, никому не нужную,подберет, уж она потом за такое его благородство заплатит полной преданностью иему, и его науке.
