а умер «при всех орденах» и с пенсией, «по орденам», в 6.000 руб<лей>.
И еще многое.
Водили меня мои бабушки по чудному парку, показывали груши в колпаках, спаржу «на семена» (похожа на иву!), 85-летнего военно-начальника Московского Округа Мразовского (целый день бродит и ничего не помнит) и — вдалеке — островок с крестами, «места нашего будущего упокоения»[303]. Древний муж одной из бабушек, отстав и тем старушек обеспокоив, принес мне на ладони ежевики.
Все они моим приездом были счастливы, очевидно почуяв во мне свою бернацкую, а не мейневскую («немцеву») кровь.
Кстати, в полной невинности, говорят «жиды», а когда я мягко сказала, что в моем муже есть еврейская кровь — та старая бабушка: «А жиды — разные бывают». Тут и я не стала спорить.
«Русский дом» (страстно хочу о нем написать, но нельзя) старый, даже древний замок, в чудном парке, дальше луга, поля… И такое огромное небо, которого я не видела уже три года (три лета никуда не уезжала). Русское небо и даже — курское. На горизонте — ряд серебристых тополей…
_____
Так я Вашего дедушку Иловайского и Вашего дядю Сережу возила в гости к моему Александру Бернацкому 118-ти лет…
— Вот —
Обнимаю
МЦ.
PS. Боюсь, что Олин «еврей» уже печатается…[304] Дай Бог, чтобы не прочла!
<Приписки на полях:>
Между прочим, Ваш Иловайский тоже встает рано (от руки: НЕ)
— Va, ce n’est pas toujours la l*gende qui ment!
Un r*ve est moins trompeur parfois qu’un document…[305]
Ваши рукописи сохраню свято, но дайте им еще погостить! У них отдельный дом (замшевый).
Герб Бернацких[306] — мальтийская звезда с урезанным клином (— счастья!) Я всегда, не зная, мальтийскую звезду до тоски любила.
А Вы когда-нибудь привыкнете к моему почерку? Некоторые его не разбирают — совсем.
Милая Вера, а интересна Вам будет моя французская проза? Есть «Neuf lettres avec une dixi*me retenue et une onzi*me re*ue»[307]. Прислать?
Впервые — НП. С. 422–427. СС-7. С. 247-249. Печ. по СС-7.
55-33. В.Н. Буниной
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
26-го августа 1933 г.
Дорогая Вера,
Большая просьба: у кого и где бы можно было узнать точную дату открытия Музея Александра III — во вторник, так мне сказали в редакции, появится мой «Музей Александра III»[308], семейная хроника его возникновения до открытия — и теперь мне нужно писать конец. Я, как дочь, не вправе не знать, а я НЕ ЗНАЮ, только помню чудную погоду, лето и слово (и чувство) май: майские торжества… (а м<ожет> б<ыть> ассоциация с романовскими или, что* несравненно хуже — с «первомайскими»??). Знаю еще, что до Музея, по-моему за* день, открылся памятник Александру III — я присутствовала.
Были ли Вы на открытии Музея и, если да, что* помните (я больше всего помню взгляд Царя, — к своему ужасу перезабыла все статуи, бедный папа!)? А если нет — не знаете ли Вы кого-нибудь здесь из постарше, кто был и к кому бы я могла обратиться? Я уже думала о с<ен->женевьевском «Русском доме», но, кажется, те старики совсем уже все забыли, а те, что не забыли — злостные, и ничего не захотят рассказать, — просто выгонят.
Я все помню эмоционально, и почти ничего не помню достоверного: ни числа, ни часа, ни залы, в к<отор>ой был молебен (С<ережа> говорит — в большой зале, а я помню — в греческом дворике, и на этом у меня построен весь разговор отца с Царем, вернее Царя — с отцом, разговор, который помню слово в слово). Словом, помню как во сне. А есть же, наверное, помнящие наяву! ГДЕ их ВЗЯТЬ?!
(Это жизнь мне мстит — за мои глаза, ничего не видящие, ничего не хотящие видеть, видящие — свое).
Напишу нынче в Тургеневскую Библиотеку, м<ожет> б<ыть> есть какая-нибудь книжка или хотя бы статья — о Музее, или о московских торжествах. Вырубова пишет «была чудная погода, все московские колокола звонили»[309], — это я знаю, и НЕ ХОЧУ так писать. Мне, чтобы написать хотя бы очень мало, нужен огромный материал, весь о данной (какой угодно!) вещи, сознание — всезнания, а там можно — хоть десять строк! Мне стыдно.
_____
Помню отлично всё — дома: отца в старом халате, его смущение нашему подарку (с датой — где она?!), помню его, после открытия, у главного входа, в золотом мундире, спокойного — как капитан, благополучно приведший корабль в гавань, все душевное помню, фактического — ничего, какой ужас — ни одной статуи! М<ожет> б<ыть> Вы, милая Вера, помните хотя бы две, три… (Знаю, что у лестницы стоял Давид[310], ну а потом? Неужели так и писать «белые статуи», «боги и богини», без ни одного имени? Или ВРАТЬ — как Георгий Иванов?![311]
(Простите за безумный эгоизм письма, я уже та*к поверила в наше союзничество, что пишу как себе, не думая о том, что у Вас своя жизнь, свои заботы и т. д.)
Самое горячее спасибо за яйцо — шесть утра — еврея. Да! Узнала, что Иловайский родился в 1832 г. и ОЧЕНЬ была огорчена, ибо Андрей в 1918 г., когда деда арестовали, меня уверял, что ему 93 года.
Дорогая Вера, если будете писать: когда умер Д<митрий> И<ванович>? Мне помнится — в 1919 г., но м<ожет> б<ыть> (тайная надежда) — позже, т. е. до 90 л<ет> — все-таки дожил? Оля наверное знает. И КОГДА была убита (какой ужас!) Ал<ександра> А<лександровна>? В каком году?[312]
Какой страшный конец!
ДОМ ТОЧНО ТОЛЬКО ЭТОГО И ЖДАЛ.
_____
Не бойтесь, ни Надю ни Олю не дам и не давала затворницами. Есть хуже затвора, по себе знаю, когда училась в «либеральных» интернатах: «Можешь дойти до писчебумажного магазина „Надежда“ но не дальше». Я эти полу-, четверть-свободы! — ненавидела! Дозволенные удовольствия, даже — соизволенные. «Поднадзорное танцевание»…
_____
Насчет Д<митрия> И<вановича> — возвращаюсь к Вашему письму — Вы правы: насквозь
