органичен. А в ней — А<лександре> А<лександровне> — жила подавленная, задавленная молодость, все неизжитое, войной пошедшее на жизнь дочерей. (Подсознательно: «Я не жила — и вы не живите!» Заедала их век, а самой казалось, что оне задают ее (несбывшийся). Все это в глубоких недрах женского бытия (НЕБЫТИЯ).
Существо не единолично, но глубоко-трагическое. (Трагедия всех женских КОРНЕЙ.)
_____
Итак, r*capitulons[313]:
1) Что* можете — о Музее (дату, статуй)
2) Даты / годы смерти Д<митрия> И<вановича> и Ал<ександры> А<лександровны>
3) Как он умирал если знаете.
_____
Милая Вера, отпишу — и тогда буду Вам писать по-человечески. Есть что*. Но сейчас беда и из-за внешнего: 1-го Окт<ября> мы должны переехать в Булонь, где гимназия сына, а просто не с чего начать. Вот я и тщусь.
Обнимаю Вас. Вашего Иловайского вчера читала вслух, люди были глубоко взволнованы.
МЦ.
<Приписки на полях:>
P.S. Сейчас выяснила, что Музей был открыт не в 1913 г., как я думала, а в 1912 г., совместно с торжествами памяти 1812 г. Видите — могу ошибиться на* год! Отец еще больше году жил, и его травили в печати за «казармы» и слишком тонкие колонки[314]. Он умирая о них говорил. Бесконечное спасибо Вам за помощь.
Впервые — НП. С. 428-431. СС-7. С. 250–251. Печ. по СС-7.
56-33. В.Н. Буниной
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
28-го авг<уста> 1933 г.
Дорогая Вера,
Сообщаю Вам с огорчением и не без юмора, что моего Дедушку Иловайского опять выгнали — на этот раз из «Сегодня», тех «дальних стран»[315], которые я, боясь сглазу — и не Вашего, а своего, и не сглазу, а словом: сказу — не называла. Но, как видите, не помогло, и Дедушка опять вернулся — в сопровождении очень резкого, почти что дерзкого письма, подписанного Мильрудом (?)[316].
Вывод: мой Дедушка не простой, а на внука,
2) никогда не надо поступать так, ка*к никогда не поступал. Вера! Я печатаюсь с 17 лет и неделю назад в первый раз сама предложила сотрудничество, и вот:
…«Так как мы завалены злободневным материалом, мы должны отказаться от предлагаемого Вами». Подпись.
— Знаете мое первое движение? Открытку:
— БЫЛА БЫ ЧЕСТЬ ПРЕДЛОЖЕНА.
Подпись.
Второе:
СЕГОДНЯ, НЕ ИМЕЮЩЕЕ ВЧЕРА, НЕ ИМЕЕТ ЗАВТРА.
Третье — ничего, Schwamm[317] и даже Schlamm dr*ber[318], третье — коварный замысел наградить кроткого (если бы Вы знали, как сопротивлялся Волошину!) Руднева[319] очередным «Живое о живом» — не очень-то живом (а, правда, Д<митрий> И<ванович> — немножко «La Maison des hommes vivants»[320] — если читали) — словом, убедить его в необходимости для С<овременных> 3<аписок> никому не нужной рукописи. Боюсь только, что слух уже дошел.
Теперь это уже у меня вопрос «чести» (польской), азарта… и даже здравого смысла: может ли быть, чтобы в эмиграции не нашлось места для Иловайского? Куда же с ним?? Неужели — в С.С.С.Р.? Ведь третьего места: ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО — нет, третье — Царство Небесное!
Но — нет худа без добра, и я счастлива, что не огорчила Олю опрометчивым «евреем». Все свои неточности я, благодаря Вам и с благодарностью Вам, исправлю: вместо яйца будет овсянка, «еврея» — еврейская при*кровь (люблю это слово!), а деда, взамен рано-встающего, дам бессонным (еще страшней!)
И земля-то спит,
И вода-то спит,
И по селам спят,
По дере*вням спят,
Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою кожу суши*т,
Мою шёрстку прядет,
Мое мясо вари*т!..[321]
(А — правда — между Пименом (Трехпрудным) и избой, любой — никакой разницы? Те же страхи, сглазы, наговоры, наветы, увозы…)
_____
Получила ответ от Кн<язя> С<ергея> М<ихайловича> Волконского: даже Бенуа[322] не знает даты открытия Музея. Твердо, должно быть, знал только мой отец[323].
Надеюсь, что отчаюсь в точных датах и фактах и буду писать, как помню. Во мне вечно и страстно борются поэт и историк. Знаю это по своей огромной (неконченной) вещи о Царской Семье[324], где историк поэта — загнал.
Почему Вы не в Париже (себя — там — не вижу: не хватает воображения на билет даже III класса: честное слово!) — нам бы сейчас нужно было быть вместе.
_____
И вот, тяжелое раздумье: говорить Рудневу, что нас с Иловайским уже выгнали из двух мест, или, наоборот, распускать хвост?
_____
1-го сентября 1933 г. — Письмо залежалось: мне вдруг показалось, что все это нужно мне, а не Вам, но получив Ваше вчерашнее письмо, опять поверила в «общее дело» (cause commune[325] — лучше, п<отому> ч<то> в «cause» — защита, а что мы делаем, как не защищаем: бывшее от сущего и, боюсь — будущего). Будущего боюсь не своего, а «ихнего», того, когда меня уже не будет, — бескорыстно боюсь. Если бы Вы знали, как я его знаю: в детстве (лет 13-ти) меня однажды водили в идеальное детское общежитие «Сэтлемент», где всё делали сами и всё делали вместе. И вот, на вопрос: — Как понравилось? — я, руководительнице, с свойственным мне тогда лаконизмом: — Удавиться. Будущее — в лучшем случае (NB! удавленническом!) — «Сэтлемент».
Кончаю II ч<асть> Музея (а I Милюков д<олжно> б<ыть> тоже похерил[326], Демидов[327] обещал во вторник, а нынче пятница, — Бог с ними всеми!) — музейно-семейную. Если не поместят пришлю. Остается III ч<асть> — Открытие[328], и смерть отца (неразрывно связаны). Отец у меня во II ч<асти> получился живой: слышу его голос, наверное и Вы услышите.
Да! Было у меня на днях разочарование: должна была ехать с С<ергеем> М<ихайловичем> Волконским к своим бабушкам-полячкам, п<отому> ч<то> оказывается — он одну из них: 84-летнюю! девятилетним мальчиком венчал — с родным братом моей бабушки. (Эта старушка жена брата моей бабушки.) И вот, в последнюю минуту С<ергей> М<ихайлович> не смог: вызвали на свежевыпеченный абиссинский фильм. А я так этой встрече радовалась: 75-летнего с 84-летней, которую венчал! Старушка отлично помнит его мальчиком, а также и его
