Одна стена была выкрашена свинцовыми белилами. Высокий тонкий парень, стоя на табуретке, приколачивал к стене фанерный лист, а внизу стоял и держал угол листа Мишка-штрафбатовец. Он подмигнул Рулеву, улыбнулся мне и показал глазами на человека на табуретке, вот, мол, горит трудящийся на работе. Я смотрел на спину, обтянутую пиджачком, на узкий светловолосый затылок, и мне вдруг померещилась спина отца — было в чем-то неуловимое сходство. Наконец парень кончил прибивать лист и слез с табуретки. Увидев нас, он улыбнулся. Улыбка была симпатичная, чуть смущенная. И лицо было симпатичное, типично сибирского облика — нос уточкой, твердый подбородок, серые глаза, прямые волосы.
— Фельдшер Кляушкин, — представился он мне. — Сегодня закончим, — сообщил он Рулеву.
— Ты, Коля, что-то все сам да сам, — теплым голосом сказал Рулев. — Есть плотники. Все сделают, ты наблюдай.
— Наблюдать-то что? Мы с Мишей вдвоем все и сделаем. Главное, чтобы аккуратно. Вольфсон принимать медпункт прилетит — всякую щелку осмотрит, как краску клали, проверит. Он к моим медпунктам привык. Я везде сам делаю, — говорил Кляушкин. Говор у него был точно — сибирский.
Мы прошли во вторую половину, жилье Кляушкина. Насколько в медчасти чувствовался порядок — даже в недостроенной, — настолько тут — в достроенной, готовой части — был бедлам. Валялся на полу полуразобранный рюкзак, два раскрытых, тоже полуразобранных чемодана, свитера, рубашки, костюм, какие-то книжки — все вперемежку, как в винегрете. Стоял примус и неряшливая кастрюля с недоеденным варевом.
— Что же так живешь, доктор? — спросил Рулев. — Порядка не вижу.
— Я фельдшер, — скромно возразил Кляушкин, — не доктор.
— Его там «доктор Кляуль» зовут, — сообщил мне Рулев. — Когда я его увозил, весь поселок собрался. Из тундры пастухи приехали. А увозил я его для пользы советской медицины. К врачам, понимаешь, не идут, требуют все — «доктора Кляуля». Ему неловко, врачам обидно.
Кляушкин вскрывал консервные банки. Руки у него были хорошие, с твердыми длинными пальцами, плоскими чистыми ногтями, не руки — загляденье.
— Дело-то несложное. Институт кончить. Заочно можно, — сказал я.
— Дак как его кончишь? — Кляушкин серьезно смотрел на меня. — Мысль, конечно, была. Я в медицине себя нашел. Как его кончишь? Вот надо здесь все довести до ума. Медицина ведь чистотой, порядком воспитывает. В здешних местах. Потом надо людей осмотреть — полгода. Всех, кто в совхозе работает. У кого, знаете, зуб, у кого мало ли что. Надо кое-кого направить в райцентр — пусть там всерьез смотрят. Потом всякие ЧП — роды в тундре, несчастный случай. Там уже ремонт подвалит. Плотников тут не будет — кто его за меня сделает? И закрутишься, и закрутишься. Какой институт? Нет, я мечты об этом оставил.
— Ты его, доктор, не слушай, — сказал Рулев. — Он в жизни мало смыслит.
Мишка-плотник сидел на табуретке, как был, в измазанной краской телогрейке. Умный взгляд его перебегал с меня на Рулева, с Рулева на Кляушкина. Он молчал.
— Может быть, спирта медицинского? — предложил смущенно Кляушкин.
— Пункт еще не открыт, а уже транжиришь? — усмехнулся Рулев.
— Не-е. Это у меня личный запас. Так. На всякий случай.
— Спирта по стопке выпьем. Верно, штрафбатовец? — Рулев полуобернулся к Мишке. Тот кивнул. — Только вот что, доктор Кляуль. Спирта у тебя нет. Ни личного, ни общественного. Такая здесь ситуация. Тропку к тебе проторят быстро. Приготовься. Но спирта нет. Понял? Если врать не умеешь, скажи, что я приказал. Вот он подтвердит.
Рулев снова кивнул на Мишку. Тот молчал.
Они трое, по очереди, выпили по стопке спирта. Стопка была одна. Вилка тоже. Они пили и закусывали по очереди.
Я заметил, что Мишка по-крестьянски держит руку под вилкой, чтобы еда не падала на пол.
— Такой случай, доктор Кляуль, — сказал Рулев. — Мне их распрямлять надо, ты мне их не сгибай. И осматривать их особенно нечего. Им души надо осматривать. Наверное, тут я буду специалист. Пошли!
Это относилось ко мне.
Мы шли обратно. Солнце теперь было за спиной, и наши короткие тени бежали впереди нас по слепящему снегу.
— Бывает же, — сказал Рулев. — Видел бы ты, как его провожали. Старухи выползли, плачут, ребятишки за него цепляются, мужики — каждый ему лично стремится руку пожать. Я специально справки навел: никаких таких героических дел за ним не водилось. В тундру, конечно, летал, конечно, делал, что положено фельдшеру делать. Наверное, больше делал. А врачи, понимаешь, — там большой медпункт — стоят в стороне и смущенно так улыбаются, гадают, наверное, будут их так провожать или нет. Наверное, нет. Тут секрет есть.
Я следил за своей короткой, толчками передвигавшейся тенью.
— Знаешь, я думаю, — продолжил Рулев, и голос у него был какой-то загробный, — большое состоит из малого. Так? Так! Знаешь, как в этой старой байке: «Если каждый вырастит одно дерево…» Если каждый для начала возьмется за себя лично. Ну, и когда маленько себя от шелухи очистит, от суеты этой, от пошлости, жадности, эгоизма нашего, тогда пусть пошарит глазами вокруг, поищет заблудшего. Это не каждому по силам, я понимаю. Но ведь заблудших-то в принципе мизер по сравнению с нормальными. Значит, если на каждого бича да не найдется умного сильного человека — грош цена человечеству. Но человечеству все же цена не грош. Значит, что получается по моей программе?
— Слюна какая-то получается. Помесь религии со светлой коммунистической моралью. Даосизм какой-то вперемежку с графом Толстым, — сказал я. Не знаю, почему, но меня это злило. Я ж на Рулева молился. Я видел в нем твердого человека, а он мне излагает то, чего я в «мансардные» времена наслушался. Зачем я сюда прилетел?
— А ты, парнишка, растешь. Зубки у тебя прорезаются. — Рулев теперь смотрел на меня, и голос и улыбка у него были прежние, рулевские. И я теперь видел, что улыбка у него деланная и голос деланный, наверное, в самом деле я взрослел и стал замечать то, чего не замечал раньше. Может быть, не столь уж редко Рулеву было тяжело, и тогда он защищался своей улыбкой и иронической интонацией голоса.
— Всю эту твою христианскую чепуху растопчут в два счета. — Меня несло, и я не мог остановиться. — Приедет румяный деятель с инструкцией, посмотрит анкетки твоих кадров и выметет всех за милую душу. И тебя за компанию. Или пришлет идеологически выдержанного зама, он тут лекции начнет, собрания, доклады, обязательства, и кадры твои завянут, как ландыши на морозе. Или…
— Хватит, — сказал Рулев. — Зубки у тебя прорезаются, а ум еще нет. Про душу твою не говорю, она просто отсутствует.
— Во-во, — сказал я. — До души дело дошло.
— А как же? — Рулев остановился и в упор смотрел на меня. — А как же, филолог?
