те, кто ждет его, он не может их подвести. Не имеет права.
Всегда, когда он, охотник, бил зверя, он испытывал не́что подобное жалости, в чем была и доля его ответственности за сохранение всего принадлежащего природе, пусть иногда и сурового ее уклада, в котором как железными тисками стиснут мир. Это предостережение — mene tekel — было в глазах угасающей косули и во взгляде обезумевшей рыси, которой капканом раздробило лапы. Это было и в скорбном, светлом, расщепленном молнией дереве, что нередко заставляло охотника размышлять о непостижимых тайнах человеческого сердца. Но теперь, казалось, его сердце оледенело. В нем не осталось места ни чувствам, ни страху. От него веяло холодом, подобным тому, какой он ощущал в своих руках, сжимая ружье.
Он терпеливо ждал. У него было время, и наступающий вечер стал его союзником. Он осторожно коснулся пальцем брови, присохшего листка ежевики. Он подполз к рюкзаку и перекинул через него свою куртку, когда раздался треск ломающихся веток, и вслед за тем из-за деревьев показалось какое-то неуклюжее, нелепое существо. Бежавший солдат стрелял куда попало и петлял, пробираясь к спасительному ельнику, длинная, с неровным подолом, шинель путалась у него в ногах.
«Бежит», — холодно сказал себе стрелок.
Он выстрелил как будто бы из дробовика навскидку. Солдат запрокинулся назад и отбросил автомат. Стукнулся головой о ствол, зашатался и, сделав еще несколько шагов, напомнил зверя, взятого на мушку. Потом он рухнул, и на мох около стрелка упала горячая гильза.
И тут стрелок услышал нечеловеческий крик.
— Партизан… снайпер… nicht schisn… nicht schisn…[3]
К стрелку приближалась шатающаяся фигура. Поднятые руки напоминали букву «V», будто они хотели подпереть небосвод.
— Nicht schisn… nicht…
«Их было четверо», — сказал себе стрелок. А его голову, как железным обручем, сжимала тупая боль. Он не ошибся.
Они обошли мертвых, пленный вскидывал на плечо ремни их автоматов. Приклады и стволы, сталкиваясь, издавали бряцающий, металлический звук.
Через два часа они были на месте. Он вынул из рюкзака бинты, лекарства, буханки хлеба, несколько книжек, обернутых газетой.
— С учителем все в порядке?
Он кивнул.
Они расхватали книжки.
— Ты посмотри, — сказал кто-то на певучем чешском языке. — Мопассан… этого я люблю…
Это странное слово стрелок слышал впервые. Он посмотрел на книжку, буквы запрыгали у него перед глазами. Он вышел из бункера. Падал снег. Крупные хлопья, кружась, опускались на голую землю, цеплялись за пушистые ветви елей и вились около дымящейся трубы землянки.
Первый снег в этом году, еще не загрязненный, искрящийся снег, который всегда наполняет человеческие сердца удивительной грустью.
Иржи Кршенек, «Вечер с Мопассаном», 1977.
Перевод Ю. Шкариной.
Франтишек Кубка
Имя писателя Франтишка Кубки (1894—1968) наиболее ярко зазвучало в нашей литературе после 1945 года.
Редактор международного отдела «Прага Пресс», работник министерств просвещения и иностранных дел, во время оккупации — узник гестапо, после освобождения Чехословакии от фашистских захватчиков Кубка становится во главе Комитета по культурным связям с заграницей при министерстве информации, с 1946 по 1948 год — чехословацким послом в Болгарии.
Пережитое в плену, впечатления от служебных поездок по всему миру, дипломатическая деятельность, — весь жизненный опыт обогатил и разностороннюю творческую деятельность Кубки, перу которого принадлежат стихи, рассказы, романы — исторические и современные.
К истории старой и новой Кубка обращается неоднократно, находя в прошлом, которое он умеет мастерски воссоздать, роковые ситуации, аналогичные времени, в котором он жил, — я имею в виду роман «Смех и слезы рыцаря Палечека», написанный после освобождения, или романы «Его звали Ечминек» и «Возвращение Ечминека», написанные в 60-е годы.
Большой гражданский вклад в социалистическую литературу Франтишек Кубка сделал своими мастерскими по форме «Небольшими рассказами для мистера Трумэна», раскрывающими дипломатические махинации мирового империализма вокруг Февральской революции в Чехословакии, и «Голубкой Пикассо» — рассказами, страстно зазвучавшими в период наивысшего накала борьбы за мир.
Писатель задумал создать большой пятитомный цикл романов, который охватил бы «великое столетие» — 1848—1948 годы, нечто подобное чешской саге о жизненном пути пражского интеллектуала. Цикл символически начинается с «Дедушки», который, мирно полемизируя с «Бабушкой» Б. Немцовой, «не был счастливым человеком». В последующих книгах этого цикла, в каждой по-своему, писатель доводит повествование до наших дней.
Франтишек Кубка написал и несколько томов мемуаров («Собственными глазами», «Голоса с Востока», «Лица с Запада»), Есть у него книги и «семейные», посвященные сыну или дочери, ведь собственная семья всегда брала за сердце бывшего бродягу, который часто жил без дома.
Литературная работа Франтишка Кубки в целом была отражением тревожного времени, в котором писатель жил и творил. Он написал много, и многие его произведения, особенно рассказы, исторические и современные романы, отличают глубокий профессионализм и мастерство.
Карел Цвейн
Влтавская мадонна
I
Правы, должно быть, были соседи, утверждая, что фламандский художник Франс ван дер Мерш поступил неразумно, взяв к себе прекрасную банщицу Мадличку. С хозяйством его вполне управлялась вдова Маржи, а если уж он хотел жениться, то вокруг было достаточно благонравных и состоятельных барышень, которые не пренебрегли бы молодым человеком привлекательной наружности, что кистью, маслом и пастелью поддерживал а освежал краски знаменитых полотен из кунсткамеры Его императорского величества Рудольфа II.
Однако можно ли было ожидать от художника, и к тому же фламандца, — происходи он даже из прославленного рода, давшего армиям Оранского и Нассау не одного капитана, — благоразумного поведения? Франс ван дер Мерш влюбился в Мадличку, которая купала его в банях у Мостецкой башни, влюбился до безрассудства, уплатил цирюльнику пять талеров, чтобы тот отпустил ее, и отвез ее к себе домой на Янскую горку, объявив ей:
— Отныне здесь повелеваешь ты, Мадличка, и все, чего ты ни пожелаешь, исполнится!
Мадличка не пожелала ничего особенного. Лишь одно новое платье по брабантской моде, два-три гребня, несколько цепочек и браслетов, инкрустированных гранеными камнями.
Франтишек, как она художника, к его удовольствию, называла, не был беден. Его работа в Пражском Граде хорошо оплачивалась, платили ему и ученики из местной знати (в их числе, между прочим, был сам граф Трчка), желавшие в его мастерской выучиться писать, по крайней мере, такие картины, какие они видели во время своих путешествий по Италии. Да и сам художник был уроженцем богатой и плодородной Фландрии, где даже крестьяне ели и пили так, что к тридцати годам у них вырастали невиданные на свете животы, — что же говорить о мелкопоместном дворянстве, которое со времен Рима сидело по своим усадьбам с башнями, придававшими им сходство с крепостями, и правило своими землями! Род ван
