шорохи; и на этот раз он ему не изменил. За ним гналась собака. Разъяренный пес со вздыбленной на загривке черной шерстью тянул за собой кожаный повод, в его табачного цвета глазах золотисто сверкала неутоленная, хищная жажда крови.
Не может быть! — пронеслось у него в голове. — У них же не было собаки! Он рухнул на живот и привычным движением вскинул оружие. И в это мгновение все вокруг погрузилось в тишину.
Он видел пса, как на немом экране: его оскаленные клыки, влажную, в слюне, морду, розоватый язык. Он нажал курок, и раздался глухой, словно подводный, звук — это пуля пробила тело собаки. Еще не слыша выстрелов погони, он понял, что не промахнулся.
Он вскочил, в несколько прыжков покрыл расстояние до оврага. Торопливо сбросил егерскую куртку, рюкзак и остался в одном свитере из овечьей шерсти грязно-серого цвета. Его натренированное сердце быстро успокоилось.
Вдруг снова воцарилась гнетущая тишина. Рукавом свитера он очистил затвор. Это было охотничье ружье семимиллиметрового калибра, совершенное и мощное оружие с оптическим прицелом и современным спуском курка. В последний год перед войной он вложил в него все свои сбережения, но никогда не пожалел об этих деньгах, как не пожалел и расходов на подгонку ложа, чтобы сделать ружье прикладистей: он был охотник! Это стало его судьбой, уделом жителя гор, где мелкого зверя подстерегают рыси, куда порой забредают и волки, и их протяжный, подобный стону, вой носится в тиши темных ночей. Ствол стреляет, приклад обеспечивает надежность боя — это он помнил со времен лесного техникума.
Он натянул рукав свитера на ладонь и тщательно протер стекла прицела. Осмотрелся через щель между камнями. Убитый пес валялся в нескольких шагах от оврага. Из его груди, пробитой жаканом, текла и пропитывала мох алая кровь.
Он понял, почему так тихо: его окружают. Это — круговой гон, когда стрелки расходятся, чтобы сбить с толку зверя облавной охотой — ложными кругами, из которых выхода нет. Но он не терял надежды и не хотел сдаваться. У него хорошее укрытие, изощренные профессией зрение и слух и прекрасное ружье.
Овраг слева от него переходил в склон, усеянный мелкой кремнистой галькой, отшлифованной весенними ливнями. Этот склон не пройти — выдадут камни. Один неосторожный шаг, стоит оступиться — и каменный поток придет в движение, увлекая за собой всю лавину гальки, осыпи и желтого грунта. Его могли обойти также по низкорослому ельнику справа. Могли проползти там, где валят деревья, в высокой траве и кустах ежевики, пробраться в ельник и напасть на него сзади. Но он верил, что здесь их не пропустит: место повала у него как на ладони. Метелки прошлогодней травы с хохолками на высоких стеблях, покрытых пушком, в безветрии неподвижно торчали между папоротниками, обожженными первыми заморозками.
Он припал к прицелу, внимательно просматривая открытый ему полукругом рельеф. Нитевидный крестик оптики, оснащенный антирефлекторной подкладкой, медленно двигался по высоким стеблям травы. Прицел сужал видимое ему пространство, и стрелок понимал всю невыгоду своего положения. В тягостной тишине что-то встревожило сойку. Птица вскрикнула и прошумела крыльями в ветвях. Резкий птичий крик прозвучал не случайно: к опушке приближалась тень.
В прицеле обрисовался тупой обрез автомата, предохранительный обод мушки, воротник шинели. Его средний палец лег на дужку курка. Стрелок чувствовал, как повинуется ему спуск… раздалось тихое металлическое щелканье. Он знал, какой он стрелок, но в человека он никогда не целился, он лишь несколько недель находился в отряде. У него была твердая рука, но теперь, когда нитевидный крестик прицела рассекал силуэт солдата, какое-то беспокойство шевельнулось в нем. Он целился в пуговицу шинели и, может быть, не понял, что нажал курок. В глазах у него потемнело, он видел, как в высокой траве тело солдата будто вскинуло мощной пружиной, и сразу загремели выстрелы, которые слились в жалобный стон.
«Я не должен подпускать их ближе, я не должен их подпускать», — твердил он себе пересохшими губами. Он немного отполз. Стрелять он не мог. Тот, с автоматом, приковал его к месту. Стрелок залег за поваленным стволом, и нависшая над ним ветка прикрыла его. Едва он сжал приклад ружья, как что-то резануло его над глазом. Боли он не чувствовал, но рана кровоточила. Горячая кровь, заливая глаз, мешала целиться. Он пошарил рукой, не зная, чем залепить ранку, и в тот момент, когда винтовка была в одной руке, увидел, как над стволом выставился гребень каски. Ружье дрогнуло, приклад больно ударил его в плечо.
Он услышал резкий вскрик солдата, но в последнюю минуту удержал винтовку. Глаз, раздраженный стекавшей кровью, невыносимо жгло.
Он залепил ранку пушистым листком ежевики. Он знал, что солдат было четверо, но сейчас он сам себе не верил. Странная усталость разливалась по всему его телу, отделившемуся от камней. Он вытирал все время слезившийся глаз, как бы говоривший о том, что он не выдержит. Лес быстро погружался в сумерки, впрочем, стрелок знал, что его левый глаз слабее, он им никогда не целился. Он терял уверенность в себе. Его снова охватили сомнения: не допустил ли он какого-то просчета, не забыл ли что-нибудь. Пусть самое незначительное, но как раз то, что может сейчас решить его участь. В грохоте перестрелки можно было не услышать звука осыпающихся по склону камней, и это значило бы, что остальные зайдут на него с тыла.
Казалось, он уже не может размышлять трезво. Ему хотелось кричать как сумасшедшему, его мучила нестерпимая жажда. Он оторвал от куста ежевики несколько листков и жевал их, чувствуя на языке пряный, слегка терпкий привкус, от которого у него во рту появилась слюна. Он прижался к холодным камням, поросшим серебристым лишайником; как все-таки это комично, промелькнуло в голове, в одну секунду какая-то ничтожная, жестокая случайность может решить судьбу человека.
Он осторожно протер слезящийся глаз. Засвистал ветер, и между елями появились слабые проблески угасающего света, проходившего сквозь золотисто-красные облака. Еще не очень поздно, — подумал он. — Ведь ветер — с польской стороны, а он никогда не дует до наступления сумерек.
Это его немного успокоило. Сколько все это могло продолжаться. Минуту… час? Он не знал. Он потерял чувство времени. Пусть только начнут, пусть уж стреляют…
Не так уж безвыходно его положение. Он все-таки дома. Он все выдержит, только бы не допустить просчета. Он живет, а они умирают, хотя и пришли убивать. Они одиноки и в свой смертный час, а с ним его лес, стебельки его трав, муравьи и сойки, высоко парящие над кронами деревьев. С ним
