с мутной жидкостью:
— Мы решили подлечить тебя. Выпей, не бойся, это хина с вином. Я всегда так лечусь. Выпьешь — и лихорадку как рукой снимет.
Я было начал отказываться.
— Нельзя, — сказал Павел Анисимович, — надо выпить. Ты знаешь, — зашептал он таинственно, — кто это со мной сидит? Это Артур!
Я выпил и чуть было не задохнулся от горечи и сивушного духа. Под ложечкой у меня будто затопилась печка, тепло побежало по всему телу, и я снова погрузился в сон.
Когда я проснулся, около меня стоял Артур.
— Ну, скоро поедем в Америку? — спросил он улыбаясь.
Я сказал, что собираюсь не в Америку, а домой, а потом поеду учиться. Артур одобрил мое намерение и мой трезвый взгляд на жизнь, и наставительно добавил:
— Век живи — век учись... Вырастешь — увидишь, что жизнь наша построена не на разуме, а на кулаке и на палке. Кто палку взял, тот и капрал. А вот твой дядя Михаил Игнатьевич с такими порядками не согласен. А ты?
Я ничего не ответил. Не понравился мне почему-то Артур в этот раз.
4
К хозяйке из Самары приехала знакомая и вечером рассказывала о том, как там убили губернатора и как казаки всех разгоняли нагайками.
— А кто же губернатора убил?
— Цыц ты, — сердито цыкнула на меня хозяйка. — Ишь пострел какой: все ему надо!
И долго еще приезжая рассказывала, что на Первое мая все рабочие побросали работу, сели на лодки и поехали за Волгу. А потом казаки стреляли в них.
Почему казаки стреляли в рабочих, почему рабочие бросили работу — я не мог понять. Не таинственный ли советник, про которого рассказывала Екатерина Ивановна, приказал стрелять в рабочих?
...Я уже думал, что история с Федькой была забыта и Фарес оставил меня в покое, но однажды в мастерской дежурный крикнул:
— Куплинов, зовут в канцелярию!
В канцелярии мне вручили документы и бумажку, в которой было написано, что я отчислен из школы.
— Ну и черт с ней, — посочувствовал мне Федька, — идем к нам, будешь у нас жить.
— Как же я буду у тебя жить, когда отчислен из школы?
— Дьявол! — выругался Федька. — Это все Фарес тебе гадит.
Уже позже я узнал, что Фаресу кто-то передал, как я назвал его «чертом толстопузым». Это и было причиной моего исключения.
Мне тяжело было, но и домой скорее хотелось: я сильно скучал о родных полях.
На другой день приехал из соседнего с Куваком села чувашин Фаддей с длинной бородой, с неизменной трубкой во рту, в белых валяных чулках и новых лаптях.
Нечего и говорить о том, как я ему обрадовался, быстро собрался и простился с товарищами, пришедшими проводить меня. Фаддей, проверив перед дорогой сбрую на лошаденке, снял шапку, перекрестился и сел рядом со мной. Я в радостном волнении взялся за вожжи.
— Но, милай! — крикнул Фаддей, и мы тронулись в путь.
Глава шестая
1
Здравствуй, дорогой Кувак! Здравствуйте, Пугачиха, Щепачиха, Шешма и урема! Здравствуйте, поля, пашни и луга! Здравствуйте, старокувакские леса! Опять я вас вижу, опять я возвратился к вам. Я привез вам свою любовь, свою тоску по вас. Дороже вас у меня ничего на свете нет...
Я почувствовал большое волнение, когда тарантас въехал на родные поля. Вот березки, растущие по склонам горы, словно бегут мне навстречу, кудрявые белые красавицы, а вот заброшенная ветхая, заросшая ивняком и черемухой мельница, куда я приезжал молоть, где прятался с братьями от грозы и дождя, когда дергали лен.
Лен, кудрявый лен! Кто знает чудесную твою историю? Не во всех селах сеют лен. У нас же отводят под него лучшие черноземные места по Шешме.
Бывало, в конце мая выйдешь на яр, взглянешь вдаль и ахнешь: голубое небо вверху, голубое небо внизу — лен зацвел. И нарядил блистающую на солнце красавицу Шешму в голубое платье с расписными рукавами и разными оборками. И так с ранней весны до поздней осени лен наряжает Шешму то в зеленый, то в желтый, то в коричневый сарафан, пока не выдергают его, не увяжут в снопы, не свезут по домам. Дома сушат снопы на солнце. И когда они начнут звенеть золотыми головками, как бубенчиками, молотят их и веют и ссыпают в сусеки льняное зерно; оно льется, как вода, в нем можно и плавать, как в воде, и даже утонуть. Обмолоченные снопы увозят на реку и расстилают тонким слоем по дерну причудливыми полосами вылеживаться. Куда ни взглянешь — везде льняные полосы-дуги. А иные бабы-художницы так выведут узоры по выгону или по откосу горы, такие замысловатые, что когда уберут лен и уныло оголится горка, становится грустно: сняли праздничный наряд, не дали покрасоваться до первого снега. А где и под снег останется лен. Весной соберут его бабы и начнут мять мялками. Ритмично хлопают мялки: «кам, кам, кам, хруст, хруст, хруст», и горсть за горстью вырастают кучи шелковой мягкой кудели. Белая пыль летит по воздуху. Лесом, лугами, рекой, цветами пахнет она. Поднимаются белоснежные горы нагретой и блестящей кострики. Потом станут прясть лен на новом кленовом гребне, накручивая на белое веретено с красно-зеленым ободком тонкую блестящую нитку. Эх, есть мастерицы прясть! Веретено шмелем жужжит, спустившись чуть не до полу по серебряной нитке меж пальцев откинутой далеко назад руки.
Потом белят, мотают мотки, разматывают на мотовиле. А вот уж и ставят на стану кросна в углу и окрашенную нитку натягивают на валы через берда и нитченки. Это не всякая баба умеет. Всегда зовут великих мастериц и умелиц ставить основу. Уто́к в челнок — и закипела по избам работа! Только слышно урчание цевки в челноке, да хлопанье берд несется из окон по улице: «Фрр! Шелк! Щелк! Щелк!»
Начали ткать.
У матери нет своего станка. Она не может поставить кросна в углу. Нет у нее ни мотовил, ни цевок, ни вьюшек, ни крестцов. Она бегает по соседкам: у той одно возьмет, у той — другое. Пряжу, которую за
