Сейчас он нес ее с собой на заводу чтобы не оставлять дома одну. Они беседовали, когда нагнали нас. Он объяснял дочери, что сейчас пойдет воевать, потому что немцы пришли сюда, и чтобы она не боялась, если ей придется побыть одной. Машка время от времени кивала головой и говорила очень серьезно: «Понимаю».
Он поздоровался с нами и пошел рядом. Мать отвела его в сторону и стала тихо говорить о чем-то. Все понимали, что она уговаривает отдать пока Машку ей, но он отказался и просил только брать Машке хлеб и другие продукты.
— Она ведь у меня совсем взрослая женщина, — сказал он, — будет вести хозяйство, беречь для отца дом. Ты как, Машка, а?
— Буду, — сказала Машка с высокой своей позиции. — Ладно.
Снаряд просвистел над нами и разорвался поблизости, за ним еще три подряд. Вспышки осветили ровные ряды деревьев вдоль тротуаров и мужчин, важно выступавших в окружении чад и домочадцев. Потом опять стало тихо, только без конца звучали шаги, шаги, шаги… И все еще в темноте хлопали двери и щелкали висячие большие замки. Это запоздавшие выходили на улицу и аккуратно запирали дома, как будто в воскресный день собрались они всею семьею за город.
— Николаю Алексеевичу мое почтение, — сказала старуха Луканина, вынырнув из темноты.
Дед поздоровался с ней.
Старуха эта заслужила всеобщее уважение в городе. Она осталась в семнадцатом году после смерти мужа, убитого в уличном бою, с пятью сыновьями, из которых старшему было двадцать лет, а младшему двадцать дней. Она вырастила их всех и вывела в люди, и они все стали квалифицированными мастерами, разумными людьми. То ли это было случайно, то ли просто им не хотелось нарушать хороший, мирный уклад, который мать им создала дома, но ни один из них не женился. Маленькая, сухонькая старушка много лет была главою семьи и привыкла по-приятельски, на равной ноге, говорить с мужчинами. Пять сыновей шли сзади, тихо переговариваясь, не решаясь вмешиваться в разговор старших.
Я шел, слушал шарканье ног, хлопанье дверей, обрывки разговоров, порой свист снаряда над головой, видел силуэты людей, обгонявших нас, появляющихся из переулков, и думал о том, что сейчас мне дадут винтовку и я, незаметный юноша, которого многие считают еще мальчишкой, проявлю необыкновенную доблесть и зрелость ума, свойственную полководцу. Подняв руку с револьвером, я вел вперед взвод, потом роту, потом батальон, вносил смятение в ряды противника, опрокидывал его и гнал без жалости и пощады. Я уже лежал, тяжело раненный, окруженный приспущенными знаменами и рыдающими ветеранами войны, когда меня взял за руку Борис Моргачев.
— Господи, Лешка, — сказал он, — ты здесь! А я думал, что тебя уже и в живых нет.
Он рассказал мне, что Васька Камнев жив и здоров, а он, Моргачев, воспользовался тем, что зарево осветило трубы завода, огляделся и благополучно дошел домой. Камнев, оказывается, со страху одним духом отмахал километра три и случайно прибежал к самому городу. Моргачев видел Ваську. Тот шел сзади нас с другими Камневыми. Они здорово отстали, потому что у них бабушка хромает и они идут медленно. Моргачевы шли по другой стороне улицы, и Борис скоро простился со мной, потому что ему следовало итти со своими.
Но вот мы вышли на площадь. Ее не заслоняли со всех сторон дома, и свет от зарева был здесь значительно ярче. Здесь стоял неумолкающий гул разговоров, здесь окликали друг друга, сюда стекался народ с пяти улиц, сходившихся к площади с разных сторон. В багровом полусвете можно было различить лица и узнать знакомых. Народ все прибывал и прибывал. Шли целые семьи, женщины несли на руках грудных детей, маленькие девочки и мальчики семенили, держась за руки отцов. Я заметил, что почти повсюду детей вели мужчины. Женщины шли рядом. Они предоставляли мужьям последнее удовольствие подержать в широкой своей руке маленькую руку дочери или сына. Впереди шли старики. Они выступали важно, неторопливо, порой оглядываясь назад, — все ли в порядке. За некоторыми шли целые отряды. Старик Андронов, например, вел, наверное, человек тридцать — сыновей, дочерей, невесток, зятьев, внуков и внучек.
— Ба, — окликнул его дед, — да ты, брат, со своей семьей один можешь Германию победить.
— Постараемся, — сурово ответил Андронов. Он был довольно мрачный старик, хотя, в сущности говоря, человек добрый и расположенный к людям.
С улицы Карла Маркса шли Алексеевы, числом восемнадцать, не считая грудных. С улицы Рабочей обороны Иван Алексеевич Грудинин вывел семью в двадцать человек. На углу он остановился, пропустил их всех мимо себя, и они прошли, как на параде, мужчины и женщины, пожилые люди и юноши, и он рявкнул им: «Здорово, молодцы!»
И рядом с большими этими семьями, с целыми отрядами, шли одиночки и пары, шли холостяки и молодожены, шли влюбленные, прижимаясь друг к другу. Порой нарушался порядок, и люди перебегали из одной семьи в другую. Старик Канавин обнаружил пропажу Вали — восемнадцатилетней внучки, которая была потом найдена среди Калмыковых. Она шла сзади всех, вдвоем с младшим сыном старика Калмыкова. Пользуясь темнотою, они целовались всю дорогу и не сообразили, что площадь освещена заревами. Их заметили, крепко обнявшихся, и смущенную Валю вернули в лоно ее семьи, а старик Канавин стал шутя ссориться с Калмыковым и требовать возмещения убытков, к удовольствию стоявших вокруг.
И все эти люди, целые семьи, целые кланы, как говорила Ольга, и маленькие семьи из двух-трех человек, и влюбленные, и молодожены, и холостяки, и старики-бобыли, слесари, лекальщики, механики, сталевары, литейщики, машинистки, инженеры, уборщицы, счетоводы, токари, пожилые люди, женщины, юноши, девочки, мальчишки, школьники и студенты, — все они вливались непрерывным потоком в распахнутые настежь широкие ворота завода.
Во дворе нас снова обступили здания, черные корпуса цехов построились по сторонам. А вверху над нами было светлое небо, как будто начинался рассвет. Только не было в небе покоя, свойственного рассвету. Тревожно пульсировали отсветы зарев, — они тускнели, становились ярче, погасали и возникали в новых местах. На облаках, нависших над нами, мы видели красные пятна и белые кружки от прожекторов, а порой разноцветные ракеты проносились по небу или вдруг вспыхивали белые точки.
На земле было темнее, чем в небе. Земля, здания, люди казались совсем черными.
Пройдя заводскими дворами мимо литейного цеха, обойдя здание заводоуправления, толпа по широкой улице между прокатным и турбинным вливалась в двери второго механического. Здесь горели лампы под большими железными колпаками, станки бросали изломанные и странные тени на цементный пол, на стены, уходившие высоко вверх, на взволнованные лица людей.
Впрочем, то,
