вас времени?
— Хватит, — сказал Лукин. Это было первое слово, сказанное им за всю беседу, и оно прозвучало достаточно веско.
— Тогда считаем решенным, — сказал Литовцев. — Кто примет командование батальоном?
Богачеву очень хотелось сказать — «я», но он не решился. Он молчал и в душе последними словами ругал Лукина, который не предлагает его в командиры. Но Лукин, помолчав, все-таки предложил его.
— Я думаю, — сказал он, — Богачев будет не плохим командиром.
Литовцев кивнул головой.
— Вы местность хорошо знаете? — спросил он.
— Прекрасно, — сказал Богачев.
— Ваш участок, — сказал Литовцев, — от водонапорной башни вдоль озера Долгого, по прямой к югу, мимо здания школы и дальше берегом реки вплоть до сгоревшего склада. Ваш сосед справа — второй СП, командир — майор Тутуров, слева — первый СП, командир — капитан Грошев. Противник, видимо, попытается форсировать реку. Думаю, что там будет решающий бой. Там установите и батарею.
— Хорошо, — сказал Богачев.
Литовцев козырнул и торопливо вышел. Богачев бросился к телефону. Он приказал дежурным всех вызвать по радио на завод. Кроме того, он разослал связных, чтобы они колотили в двери и в окна, будили людей. Он, впрочем, знал, что будить никого не придется. Хотя город был темен и молчалив, он чувствовал шестым чувством, что за темными окнами не спит ни один человек. Потом они присели с Лукиным и наскоро набросали список командиров рот и взводов. Лукин сел к телефону и начал звонить на склады, чтобы на завод свозили оружие.
Богачев вышел на улицу. Земля и небо вокруг гремели и грохотали. В облаках то вспыхивали ракеты, то голубыми капельками падали трассирующие пули, то мелькали разрывы зенитных снарядов. Пожары пылали а полнеба. И когда он спустился вниз и, выйдя на улицу, стоял между домами, не видя дальней перспективы равнины, на которой шел бой, — его поразила тишина и безмолвие земли. Улицы, темные и молчаливые, расходились в разные стороны, дома стояли спокойные, черные, такие же, как стояли они в любую ночь любого мирного года. Богачев закурил папиросу, сунул руки в карманы и быстрым шагом пошел на завод.
Шаги на темной улице
Призыв диктора застал нас в ту минуту, когда мы стояли, еще глядя на дверь, еще прислушиваясь к затихавшим шагам Сени и дяди Саши. Вдруг замолк метроном в репродукторе и голос диктора произнес: «Внимание, внимание, граждане. Все на завод! Все немедленно на завод!»
Мы повернули головы к репродуктору и слушали, не зная еще, что случилось, но ясно чувствуя, что война подошла вплотную к нашему дому, что время ожидания кончилось. Первым пришел в себя дед.
— Ну, — сказал он, — давайте, стало быть, собираться, — и, подойдя к вешалке, надел куртку, нахлобучил на голову фуражку и повернулся к нам с таким видом, как будто показывал: вот как это надо делать. Видели? Теперь попробуйте сами!
Все ринулись к вешалке. В несколько секунд были разобраны пальто. Мы передавали друг другу шарфы и кепки. Мать, сунув руку в один рукав, волоча за собой пальто по полу, наскоро убирала тарелки со стола.
Ни слова не было сказано о том, зачем нас зовут, что произошло и что нас ждет, когда мы выйдем за двери нашего дома.
«Оля, поправь мне воротник», — просила мать. «Василий Аристархович, вот ваша шляпа», — «Как будто это мои калоши, левая во всяком случае моя». Вот, пожалуй, и все разговоры, которые вызывало сообщение по радио.
Но вот дед оглядел нас, спросил: «Готовы?» и повернулся к дверям. Тут мать закричала:
— Стойте, стойте! — и добавила, садясь на стул: — Надо же присесть на минуточку перед дорогой.
Все сели. Я вспомнил, что так, бывало, садились, когда шли на вокзал провожать нас, ребят, к дяде Саше в Перечицы. Первым поднялся дед и решительно двинулся вперед, а за ним пошли мы все. Вышло совсем так, как, наверное, представляла себе Ольга, говоря, что «дед собирает свой клан на битву». Мать, выходившая последней, погасила свет и заперла дверь на висячий замок. Мы были на улице.
Я услышал, что всюду хлопают двери. Странным казалось это однообразное хлопанье. Пока глаза не привыкли к темноте, я с трудом различал людей. Я слышал только шаги со всех сторон, изо всех переулков, — то скрип подошв модельных полуботинок, то тяжелый звон подкованных сапог, то дробный стук женских каблуков. Приглушенные фразы слышались мне. Почему-то все говорили вполголоса. Так поздним вечером в августе или в июле медленно проходили пары, негромко переговариваясь, потом бойко шагал какой-нибудь запоздавший парень. Летние вечера всегда связывались у меня с немного таинственными шагами, приглушенным говором, доносившимся из темноты, неожиданным взрывом смеха. Вот то же, только в тысячу раз усиленное, показалось мне и сейчас. Разве что смеха не было, но нет, — был смех. Смеялись в семье Алехиных. Оказалось, что Женька Алехин — девятилетний краснощекий толстяк, пока все собирались, тайком взял со стола чернильницу, сделанную из снаряда, полагая, что ее можно превратить обратно в снаряд и пустить в дело. Потом ему показалось, что ее тяжело нести, он передал ее деду и был разоблачен. Вся семья смеялась. Отец узнал голоса, окликнул Алехиных, они нам рассказали, в чем дело, и мы тоже стали смеяться, приведя бедного Женьку в полное отчаяние. Алехины были очень удивлены, увидев Ольгу. Начались расспросы. Ольга рассказала, как она приехала, девушки интересовались, что делает Пашка, и смутились, увидя среди нас Василия Аристарховича и его жену.
Мужчины шагали впереди ровными широкими шагами и разговаривали вполголоса. Скоро нас нагнал высокий, широкоплечий парень, Антон Лопухов. Это был самый высокий человек, которого я знал в жизни. Ноги у него были такой длины, что казалось, если он зашагает, как следует быть, во весь их грандиозный размах, так за одну ночь обойдет весь земной шар по кругу. Но он никогда не давал им волю — всегда умерял шаги. Сейчас он казался еще выше обычного. На шее у него, свесив ему на грудь крепкие ножки, сидела восьмилетняя девочка. Дело в том, что его жена и дочь жили на даче у родных в Белоруссии, когда началась война. Мать была убита при бомбежке в пути, и начальник поезда, узнав у девочки, откуда она, сдал ее начальнику нашей станции, а тот через заводоуправление доставил отцу. С тех пор они жили вдвоем. Восьмилетняя Машка занималась хозяйством, убирала комнаты и к приходу отца накрывала на стол. Отец ведал «внешней торговлей», — ходил по магазинам и готовил обед. В общем семья получилась как семья, и оба были довольны друг другом.
