расправят и улетят! — сказал Федот Еремеев по адресу Ефросиньи и Максима Большова. — Пусть пока что зернышки клюют, а мы посмотрим со стороны, как их лучше накрыть!
— Семку Мексиканта ты тоже не трогай, — посоветовал Павел Иванович. — Уволить успеешь! Может быть, еще чего-нибудь спьяну сбрехнет. Кстати, проверил бы ты его. Не колдует ли он в пользу кулаков? Жалованье невелико, а на какие денежки пьет?
— Я, когда бумаги подписываю, завсегда читаю до строчки. Но ведь за всяким местом не уследишь. Грамота у нас не особо велика. Разве только где носом учуешь!
— Не всякая пакость пахнет.
— В том и беда!
Отказ Павла Ивановича побывать у Ефросиньи Федот Еремеев не одобрил.
— Черт с ней, что она баба сдобная! Ты же не парнишка, чтобы себя по мужскому делу не обуздать. Ну, и взошел бы к ней в избу, может, малость и помял бы ее для порядка, но зато узнал бы, чего они от тебя хотят? Теперича, вроде, она надсмеялась над тобой. Вот-де дураку какая прынцесса в руки давалась, а он слюни распустил!
— Пусть как угодно брешут, к чистому не пристанет.
— А я так взошел бы!
— Чужая баба вроде белены. Стоит с энтой травы одну ягодку сорвать и в рот положить — одуреешь, за другими ягодками потянешься. Лучше не трогать. Небось, на нас не одна пара глаз смотрит, а тыщи, и размениваться по мелочам нам не с руки. Вот и дома еще у меня непорядок!
— Опять Маланья шумит?
— Шумит!
— Пошумит да перестанет.
Несколько успокоенный дружеским разговором с Федотом Еремеевым, Павел Иванович сходил в казенный амбар и узнал, кто из мужиков сдал зерно за вчерашний день, а в полдень, не заходя домой, опасаясь продолжения ссоры с Маланьей, направился в Дальний околоток. Село раскинулось по берегу озера на большое расстояние. Чтобы удобнее было работать с населением, его еще в первые годы после революции условно разделили на три околотка: Дальний, Центральный и Краянский. В помощь главной сельсоветской комиссии по хлебозаготовкам в Дальнем и Краянском околотках тоже были созданы комиссии, возглавляемые коммунистами. В Краянском после Федора Балакина вел работу Кирьян Савватеич, а в Дальнем — однорукий Ефим Сельницын. Дела у Ефима Сельницына шли худо.
Перед Ефимом на столе лежал револьвер. Сам он был хмур. У стола стоял мужик с Середней улицы Кузьма Пашнин. У него дрожала нижняя губа не то от обиды, не то от напряжения, потому что находился он с глазу на глаз с Ефимом уже не менее двух часов.
— Ты чего, Кузьма Петрович? — входя в горницу, спросил Павел Иванович.
— Да вот, — ответил Пашнин, кивнув в сторону Сельницына, — грозится на меня! Я согласный вывезти десять пудов, а ему мало. Орет, будто я тоже, как протчие, хлеб-от советской власти в земле хороню. Вроде, ему одному власть дорога! Мне, что ли, она чужая? Небось, я тоже, не хуже его, в партизанах ходил да два года с Красной Армией по матушке Расее за бандами гонялся. Теперича же выходит: сам в бандиты попал.
— Так и в самом деле, наверно, мало сулишься вывезти зерна?
— Где же мало-то?! У меня батраков нет, землю сам ковыряю. Конешно, не стану таить: коли все зерно по сусекам посчитать, то наберется пудов сто, однако же, для хозяйства надо оставить?
— Это обязательно, Кузьма Петрович! — подтвердил Рогов. — Мы и говорим лишь о том зерне, кое тебе теперич не нужно, без коего ты до нового урожая сможешь обойтись.
— И я так понимаю. А Ефим требует все подчистую. И грозится! Кабы по добру, то, пожалуй, я бы себе расходы урезал и сдал бы не десять, но может тридцать пудов!
— Вот и вези, сколь сможешь.
— Тогда, стало быть, запишите тридцать. Но Ефиму-то, Павел Иванович, все ж таки разъясни. Пусть перед другими наганом махает! До свиданьица!
— До свиданья! — сказал ему вслед Павел Иванович, после чего обернулся к Сельницыну и строго приказал:
— Сейчас же убери свою пушку, язви тебя! Кишка, поди-ко, тонка, по-людски разговаривать?
— Пусть бога молит, коли цел остался, контра проклятая! — угрюмо ответил Ефим. — Я, што ли, по добру с ним не баял? Пошто сразу не посулился на тридцать пудов?
— Ты хуже контры, — зло бросил ему Павел Иванович. — Револьвером пужаешь, а то в башку твою не падет, что энтим на советскую власть тень наводишь. На собрании ячейки тебя начинали учить, но, видно, мало, не проняло, придется урок повторить.
Разобравшись с делами в Дальнем околотке и убедившись в необходимости послать к Ефиму подкрепление либо вообще заменить его, Рогов вернулся к сельсовету поздним вечером. Прошедшая бессонная ночь, переживания и волнения после утренней встречи с Ефросиньей, ссора с Маланьей, а также проверка работы Ефима Сельницына дались не даром. Устал так, будто пахал пашню целый день, не разгибая спины. Прежде чем войти в помещение, где Федот Еремеев и остальные члены комиссии, снова вызвав первоулочных хозяев, продолжали им доказывать свои расчеты по поселенной книге и требовать сдачи хлебных излишков, он прилег на поляне, задумался. Да, жизнь с Маланьей становилась все труднее! «Уйти, что ли, от нее? — мелькнула у него мысль. — Куда-нибудь, хоть к черту на рога. Небось, станет спокойнее. Когда встал, куда и зачем пошел, где ночевал — никому дела нет. Живи вольным ветром! А ведь так-то изведешься да еще, не ровен час, не выдержишь и вдаришь». Ему вдруг ясно представилось, как он вскипел и ударил Маланью, она горько заплакала, такая состарившаяся и беспомощная. Сердце сразу словно перевернулось. Судя по всему, Маланья, не высказывая прямо, ревновала его. Он еще крепкий, здоровый, а она уже подалась. И тут же вспомнилось утро, босая Ефросинья с нахальной улыбкой. «Ну и что, ноги как ноги! — стараясь быть справедливым, рассудил он. — У моей Маланьи смолоду были не хуже. Зато у Маланьи душа чистая, верная, не то, что у этой девки. Небось, каждый мужик пройдет, сапоги об ее душу вытрет». И, наверно, от того, что он правильно рассудил, не соблазнился, не унизил себя, ему стало весело и легко.
Позднее, предупредив Федота Еремеева о намерении в эту ночь отдохнуть, он все-таки не утерпел и, направляясь домой, на минуту остановился возле Ефросиньиной избы. Прислушался. Окна были закрыты, и оттуда, из избы, не доносилось ни малейшего шороха. Но вот где-то в сенях скрипнула половица, что-то упало на пол, и вслед за тем послышалось приглушенное мужское ругательство. Узнать по голосу ночного Ефросиньина гостя было трудно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
