узлы. Прохожие останавливались. Высокая старушка скорбно перекрестилась. Две женщины на тротуаре зарыдали. Вероятно, в недрах тюрем у них исчезли родные. Какой-то мужчина стремительно шарахнулся и убежал в переулок. Злые мальчишки закричали:
— Ату их, шпионы, диверсанты!
Мы шли, спотыкаясь, изнемогая от слабости. У меня начиналась морская болезнь. Я качалась. Не хватало сил тащить вещи. Человек с исхудавшим до костей лицом и неестественно блестящими глазами помог мне.
— 58-я? — спросил тихо он. — Я тоже. Имел «вышку», Заменили десятью годами. В Москве Иван Васильевич Грозный свирепствует по-прежнему.
— Кто, кто? — спросила я испуганно. Больше всего мы боялись провокации.
— Не знаете И. В.? Один у нас такой шах Аббас на Земле, — и добавил шёпотом: — Иосиф Виссарионович, он же Иван Васильевич.
— Нет. Он ничего не знает. Его обманывают враги, пробравшиеся в органы, — возразила я.
Раздался громкий окрик конвоира:
— Разговоры прекратить, разговорчики!
Зарычала собака. Мы кое-как, молча доплелись до пересыльной тюрьмы. В низкой заплеванной деревянной комнате нас раздели, обыскали, затем вывели на проверку.
— Фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок? — эти вопросы преследовали нас, как «подъем», «отбой», «развод», «проверка», «обыск»
на всех крутых дорогах подземного мира, в котором мы жили.
Потом в бане, помывшись, мы сидели, ожидая, когда наши вещи «прожарят» в дезкамере, чтобы убить гнид и вшей. Баня стала единственной радостью нашего существования, коротким отдыхом, местом, где мы узнавали все новости, все «параши». Лишь поздно вечером мы получили миску каши и очутились в этапных камерах.
Много я видела уродливого в быту таких же отвергнутых, как я сама, но новосибирская пересылка превзошла все, что я знала: зловонные параши, тусклый свет грязного фонаря, черные нары, особое уныние трущобной ночлежки и жирные, наглые крысы. Всю ночь я не сомкнула глаз, прячась за спинами более храбрых женщин. Задирая длинные голые хвосты, крысы бесстрашно прыгали повсюду, зарывали злые мордочки в наши вещи, ели и кусались. Мы бросали в них валенками, кружками, гикали, визжали. В камере, где было около ста женщин, из-за духоты и вони вынули две-три створки из окон, и крысы беспрепятственно вылезли на прилегающую крышу. Утром свет испугал их, и они наконец разбежались. Ничто уже не способно было удивить меня. Равнодушно отметила я пропажу теплого платка и перчаток и покорно собралась в дальнейший этап.
В Свердловске, в пересыльной тюрьме, относительно чистой и благоустроенной, повстречала я много москвичек, осужденных по статье ЧСИР, что означало — член семьи изменника родины. Кого только тут не было! Как будто с живого организма партии сняли несколько слоев эпидермы.
Я переходила из одних объятий в другие и не успевала отвечать и задавать вопросы.
— Вы знаете, кто здесь, вон там, в углу, сидит на мешке с вещами и пьет кипяток? Не узнаете? — сказала мне одна из давнишних знакомых. Я внимательно посмотрела на высокую худую простоволосую женщину.
— Не знаю.
— Да что вы? Это же Екатерина Ивановна Калинина, жена Михаила Ивановича Калинина.
Я остолбенела.
— Ну да, она самая. Муж — наш президент, а она осуждена как шпионка. Вот судьба… А ведь прожили они всю-то жизнь в согласии! Каково ему теперь?..
Но я уже не слушала и, расталкивая сидевших на полу узниц, бросилась к Екатерине Ивановне, которую знала с отроческих лет. Она была дружна с моим отцом, и лет десять назад мы состояли в одной партийной организации. Мне всегда нравилась эта простая, жизнерадостная женщина, типичная пролетарка, говорившая с легким приятным эстонским акцентом. В последний раз на одной из вечеринок мы все лихо отплясывали «русскую», а теперь сидели рядом на тюремной пересылке.
— Главное, не горюй, — говорила она мне. — Выстоим, на то мы коммунисты. Быть не может, чтобы нас скоро не выпустили, год потерпи, не больше. Убедили Сталина пробравшиеся в органы враги из иностранных разведок, что кругом измена, но он скоро разберется в этом. Партию не обманешь, — жена Калинина не унывала.
— Нет такого закона у коммунистов, чтобы жена, член партии, отвечала за мужа, — продолжала она, говоря обо мне. — Вот, помню, Лобов оказался провокатором и в начале революции был расстрелян, а его жена Валентина Николаевна пользовалась почетом и таким доверием, что до смерти своей была ответственным работником ЦК партий. Я ее хорошо помню. Говорят, когда Ленин узнал о предательстве Лобова, то вместе с Крупской написал Валентине письмо, чтобы она не горевала, что они ее знают, уважают, жалеют. Вот как поступал Владимир Ильич!
Одной из самых упорных «параш», как назывались в местах заключения налетавшие неведомо откуда вести, было сообщение о близкой амнистии. И в этапе это слово сопровождало нас постоянно.
Амнистия, пересмотр дел, свобода — если бы не эта всегда обманывавшая надежда, не нашлось бы у нас сил ни двигаться, ни тянуть лямку жизни.
Никто из нас не знал, куда едет. Назывались какие-то неведомые лагеря для жен в Караганде, Томске, Мордовии, а также Колыма и Норильск. Сроки у нас были стандартные: восемь лет, пять, изредка — три.
После недолгого пребывания в Свердловской пересылке меня повезли дальше. — Совсем больная, в жару, я добралась до Котласа, где пролежала недолго в палатке медпункта и с недолеченным воспалением легких снова пошла на этап. Эшелон из 700 заключенных отправляли в Сибирь, в Красноярские лагеря. Нас в было в теплушке-телятнике 34 женщины. Путь предстоял долгий. Стоял декабрь, а стены вагона не утеплили. Утром на стоянке нам выдавали сельди, хлеб и ведра с ледяной водой. Два раза в неделю полагался горячий суп. Свечей мы не получали. Зимний день короток, и с трех часов мы погружались в непроницаемую тьму. Посреди вагона стояла маленькая печурка-буржуйка. Места возле нее всегда были заняты, и в шутку мы прозвали истопничек жрицами огня. Сутками мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, страдая от холода. В сумерки и ночью на остановках конвоиры проверяли, ударяя молотками по стенам и крыше, нет ЛИ пробоин, не готовится ли побег. Стук этот действовал удручающе. С наступлением темноты отовсюду доносились стоны и всхлипывания. Женщины начали по пустякам ссориться и даже драться.
Прошла неделя, вторая, никто из нас не знал, сколько еще впереди таких же страшных дней. Мы жгли все, что могло дать хоть какое-нибудь тепло вагону. Усилились болезни, и у дыры в полу, заменявшей уборную, постоянно бранились занедужившие узницы. И мои силы были исчерпаны. Тогда я призвала на помощь испытанных спасителей в беде — фантазию и память. Мне удалось умиротворять сердца моих подруг. В насквозь промерзшей теплушке,
