терьер Булька поседел от горя после моего ареста. Он умел ревновать, страдать, радоваться и никогда не допускал бестактности. Стоило этой собаке невзлюбить человека, и рано или поздно оказывалось, что он был большим психологом, нежели мы. Если Булька относился к кому-нибудь благожелательно, можно было смело довериться такому человеку. В Семипалатинске Бульку однажды украли цыгане, проходившие табором через город. Через месяц пес вернулся домой с куском веревки на шее, с гноящимися глазами и лишаем. Горе изменило его характер. Он подолгу лежал и часто плакал. Когда пса раздавил грузовик, я почувствовала это в своей одиночке, когда извне ничего не проникало. Мне не давали больше даже книг. Как же я узнала? Не могу объяснить. То был душевный толчок, почти мистическое проникновение сознания сквозь стены. С маниакальной настойчивостью я потребовала у следователя, чтобы мне сообщили о семье и, чего раньше не делала, особо о собаке.
За истекшие два года я несколько раз издали видела мать и дочерей. Баня для заключенных находилась в нескольких десятках метров от тюрьмы, на соседней улице. Обычно кто-либо из родственников выведывал заранее, когда именно это будет, и близкие выстраивались у тюремных ворот, чтобы хоть издали взглянуть на нас.
Поздней осенью 1939 года я тяжело заболела и была переведена обратно в городскую тюрьму. К тому времени там уже не осталось ни одного знакомого мне человека. Все «политические» были осуждены и увезены в лагеря.
Меня поместили к старухе рецидивистке Доре Игрушкиной. Это была испитая, похожая на жабу женщина с отвислыми щеками. Большое мясистое лицо ее пометили многолетний алкоголизм, давний, плохо леченный сифилис, многие скрытые пороки. Но после долгого одиночества я была ей несказанно рада и, просыпаясь ночью, блаженно прислушивалась к свистящему храпу соседки, а днем покорно терпела ее отвратительную ругань.
Игрушкина была весьма честолюбива и старалась удивить меня своими преступлениями. Она выхвалялась убийствами, грабежами и хитроумными аферами, но при этом так завиралась, что я усомнилась в ее кровожадности. Как все воровки, она любила рассказывать о своих утерянных богатствах, былых кутежах, романтических приключениях и женских победах.
Слушая глупейшие рассказы словоохотливой старой преступницы, я не могла, однако, отвлечься от своих мыслей и неотступного беспокойства.
Чем кончится мое дело? Неужели осудят? Но то, что мне зачитали на следствии, было смехотворно и дико, звучало, как надругательство над юриспруденцией и простой справедливостью. К тому же сержант Иванов сам подал мне надежду. Прощаясь, он сказал:
— Будьте спокойны, Серебрякова. Самое большее, что может дать Особое Совещание, это ссылку. Надейтесь быть скоро с родными.
И однако…
Однажды в камеру мою вошел рок в образе начальника тюрьмы, кузена Вали Генераловой.
— Приговор! Приговор из Москвы!
От волнения мне показалось, что слух, зрение покинули меня. Я замерла.
— Восемь лет трудовых исправительных лагерей.
Я упала на пол без сознания. Всю ночь Игрушкина, причитая, как простая, добросердечная деревенская баба, прикладывала намоченную в холодной воде тряпку к моему разгоряченному лбу. Я бредила, приходила в себя и кричала:
— За что? За что же все-таки?
Не восемь, а целых десять лет не видела я матери.
Вскоре меня увезли на вокзал. В полосе света, посылаемого в ночь автомобильными фарами, я заметила две жалкие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Это были мама и Зоря, которые в эти дни почти не отходили от тюрьмы. И они ждали приговора, надеялись.
На рассвете «столыпинский» вагон 4-го класса, превращенный в тюрьму на колесах, повез меня в Новосибирск. Скорчившись, лежала я в углу на полке 3-го яруса, все еще в состоянии психического столбняка. Клубы махорочного дыма и густая матерщина окутывали меня непроницаемой смрадной пеленой. Ни одной женщины, осужденной по 58-й статье, не было. Вокруг, нагроможденные, как тюки, лежали и сидели воровки, проститутки, растратчицы. Низменные, предающиеся тут же лесбиянству, онанизму, они визжали, дрались, ругались, плакали, истерически хохотали, перебрасывались цинично-мерзкими шутками с мужчинами, уголовниками, которых проводили в уборную мимо нашей решетки-двери. Эти самки, несмотря на голод и лишения, алкали чувственных утех. Все их разговоры вертелись только вокруг одной темы. А за стеной самцы неистово рвались к ним. Мопассан, очевидно, был прав, говоря, что жажда воды слабее и не может сравниться с жаждой женщины, когда ее не видишь годами. Обросшие, с больными лицами, воспаленными глазами, в помятой, дурно пахнущей одежде, мужчины могли вызывать только сострадание, если не отвращение, но порочным волчицам из преступного мира они казались желанными, прекрасными.
Велика сила слова. Гений Павлова много открыл нам о его могуществе. Слово окрыляет, нежит, подавляет, мучает, впивается, убивает.
Я почувствовала, что душа моя задыхается от навалившегося сквернословья, брани, как от вони серы и аммиака.
Так вот то дно, илистое, черное, по которому обречена я ползти! Где найти силы противоборствовать судьбе? Очевидно, мало было лишить меня материнства, права на творчество, общения с близкими. Понадобилось еще и надругаться, бросить в мусорный ящик общества.
Уже в тюрьме, где вначале так называемый «преступный мир» казался мне экзотикой особого сорта, этакими джунглями в цивилизованных городах, я презрела большинство людей этого мира и поняла их духовную, сущность. Тут были, правда, и заблудшие, случайные жертвы плохого воспитания, обстоятельств, недосмотра семьи и школы, либо неукротимые, а то и слабые характеры, беспокойные, ищущие. Преступники казались мне сыпью на теле общества. И вот отныне предстояло мне многие годы существовать среди них. К тому же в тюрьмах, и особенно в лагерях, именно эти люди являлись наиболее привилегированными, доверенными. Они считались общественно вредными, мы же — общественно опасными.
До самого Новосибирска я не могла вернуть себе самообладания, до конца осознать случившееся, смириться. Слезы неудержимо лились из моих глаз, но в заключении они не несут ничего, кроме еще большего горя и злобных насмешек окружающих. Зная законы воров и не желая быть избитой, я раздала попутчицам большую часть вещей и продуктов, которые мать, упросив начальника конвоя, передала для меня. Когда поезд стоял на станции Семипалатинск, сквозь частую решетку на двери и окне коридора я в последний раз увидела на перроне маму и Зорю. Их глаза были опущены, и гримаса боли искажала лица. Мне показалось, что они склонились над моей могилой.
В Новосибирске вагонзак разгрузили на запасных путях. Нас выстроили по четыре в ряд. Конвоиры с винтовками наперевес и дрессированные собаки тесным кольцом окружили арестантов. Начальник конвоя объявил, что Оружие будет применяться без предупреждения, если мы сделаем шаг в сторону из строя, так как это приравнивается к попытке побега, и мы двинулись по улицам, таща свои
