Петля реки осталась позади, как и темная стена леса на том берегу. Показалось, или среди стволов таки мелькнули белые тени.
Наверное, почудилось...
Егерь пыхтел трубкой. Крепкий табачный дым щекотал нос.
— Ты знаешь, что у тебя лесная кровь? — не вытерпела девочка.
Лукаш ответил не сразу. Долго хмурился, что-то прикидывал. Наконец нехотя пробурчал:
— Знаю, как не знать! Дед покойный сказывал. Его прадед был…эээ…младшим хозяином.
— Как это младшим?
Егерь удивлённо глянул на панночку. Хмыкнул.
— Младшие — дети лешего и людей, или нелюдей. Мне ли тебе толковать, если ты ТАМ была и САМ ночью на мельницу заявился. Вечерять.
— Лешко, что ли? Тощий, лохматый и вечно голодный. Ещё нахальный до безобразия.
— Голодный, это точно… — протянул Лукаш. — Это не просто леший, это — хозяин леса! Сам лес! Он опасен! Он очень опасен, девочка!
Ядвига призадумалась. Лешек казался таким …каким? Чудным? Своенравным? Все не то! Вспомнив маленького негодяя, она растерялась. Вот он смеётся над бестолковой панночкой и уворачивается от подзатыльника. А вот сидит в темном углу избы и наблюдает за ней огромными серыми глазищами, вот — смачно жуёт кусок жареной кровянки, облизывает жирные пальцы и болтает с набитым ртом. А вот идёт сквозь мрачную непролазную чащу — спокойный, неторопливый, серьезный…
Нет! Все равно, он — Лешко! Ее друг и названый брат. Пусть и нелюдь лесная. Она его не боится, ни капельки не боится!
— Он меня сестрой назвал, — упрямилась панночка, — я ему верю!
— Сестрою, значит! — Лукаш снова умолк. Задумался. Выдохнул колечко сизого дыма. — Сестру, может, и не тронет. Будет беречь. Наверное. Я сопляком был, когда его впервые встретил…того его, каким он раньше был. Сцапал старый пень меня за волосы и к дереву ветвями прижал. Не рыпнешься. Ну, думаю, все — хана мне! Рожа у него… и не помню, какая. Только глаза помню — золото с прозеленью. И смотрит так, что дух вышибает от того взгляда. Будто бы во мне… через меня… корни и ветви прорастать стали. А я, стало быть, как тот навоз, что хлопы на полях раскидывают для урожая. Во как!
Ядвига потрясенно слушала, даже Йосип, ослабив вожжи, повернулся к дядьке, навострил уши. Конячка остановилась, сонно понурила голову.
— А дальше?
— Отпустил клятый лешак. Признал родней, разрешил…хм… быть. Только после той встречи я на Сечь подался. Боялся к лесу близко подходить. Дед отговаривал, мол, принял тебя хозяин, не тронет, если дурить не начнешь. А я воли захотел. Думал — сбежал от него. Да от себя не сбежишь…
— Ты был на Сечи?! — перебила егеря панночка.
— Был, — грустно усмехнулся Лукаш, вспомнив молодость. — Недолго. Года три козаковал. Степь меня душит, Ядвига. Вроде и воля вольная! Гуляй, козаче! А мне по ночам голоса слышаться стали: то плач, то смех безумный, то словно волки над могилой воют, то пламя ревёт, то шепчет кто-то, а слов нет. Поначалу я тревогу бил, людей будил. Хлопцы подорвутся спросонья, шаблюки, ружья похватают, и — никого! Короче, смекнули, что негаразд со мной творится. Народ там до такого приметливый, ни чета тутошним. Гуртом меня к попу отвели, чтобы отмолил у Заступницы душу грешную — не помогло. Тогда кошевой потащил к местному… умельцу. Есть среди казаков такие. Тот только глянул, и с порога припечатал — какого ж биса ты, нелюдь лесная, тут забыл? Али жить надоело? Вертайся в лес, пока не поздно.
Ещё с год я на Сечи продержался. Сжалился чаклун над «нелюдью», оберегами меня обвесил, что девку монистами. Чуть полегче стало. Ненадолго, правда…
Был вольным казаком. А стал панским егерем. Батька твой меня на службу принял, жалованье положил доброе. Пан Лихослав, дай Боже ему здоровья, своих людей ценит, в обиду не даёт. Йоська! Ты что уши развесил, езжай давай, бисов сын!
Задремавшая было конячка недовольно всхрапнула, и неспешно тронулась по промерзшей дороге. Заскрипели на снегу колеса, егерь стал заново набивать трубку табаком.
Ядвига притихла. Лукаша она помнила с малых лет. Да и как не помнить худого, высокого дядьку, который завсегда с ними на охоту ходил, а его девки с панской дочкой вместе росли, косы друг дружке плели.
— А дальше что было? — она зябко поежилась, плотнее укутываясь в одолженный мельником кожух, сунула замёрзшие ладони в рукава. Солнце скрылось за тяжелыми тучами, закружились первые редкие снежинки. Лукаш натянул поглубже шапку, поднял меховой воротник.
— Силы-то у меня никакой нет. Лесная кровь размылась давно. Но чутье получше, чем у прочих. Да и лес меня любит, — взгляд старого егеря потеплел, вокруг глаз лучиками разбежались морщинки, — дорогу завсегда найду, хоть в впотьмах, хоть спьяну. Зверье зазря не обижаю.
Йосип попросил не оборачиваясь:
— Ты, батьку, расскажи, как пана у Хозяина отбил.
— Скажешь тоже, отбил… — егерь недовольно скривился, видно не хотелось ему ворошить прошлое. Мельком глянул на любопытное лицо девочки, вздохнул и продолжил:
— То дело давнее. Тебя ещё на свете не было. К воеводе гостей понаехало — панство дня три гуляло, а опосля на охоту собрались. Вступило им, вишь! Ну и погнали ясновельможные молочных косуль с детёнышами. Один шляхтич в трясине увяз, еле выбрался, второй из седла вылетел — ноги переломал, третьему веткой глаз выбило. А пан Лихослав с коняки сверзился в глухой овражек, мордой аккурат возле ручья. На ладонь ближе — и пиши пропало! Воевода забился крепко, без памяти был.
Когда я тот овраг надыбал, уже темнеть начинало и задождило, как назло. Вода в ручье поднялась. Смотрю, возле моего пана Хозяин сидит и рукой его за волосы над потоком держит, чтоб не захлебнулся, значит. Меня увидел — оскалился старый пень. А я рта открыть не могу, только глазами лупаю, и ноги корнями спутаны... Он мне приказывает — ещё раз за своей сворой не уследишь — худо будет! И исчез. Я к батьке твоему кинулся, из воды вытянул. Ну и… все. Воевода сам смекнул опосля, что к чему. Больше по пьяни в лес ни ногой. Суровый он — лесной Хозяин. А это, поди ж ты, пацаненком обернулся! Будь с ним осторожна. Старый — хоть справедливый был, зазря никого не калечил, а этот — дитё беззаботное, что ему в голову взбредет?!
— Он хороший! Чудной, но хороший. Бабулю свою очень любит. Она, — девочка запнулась, подбирая слова,
