зачем-то нужны. А я и не знал.
— Да я сам не знал, — говорит он.
С Варей они друг на друга не смотрят, и я прямо выдохнул. Присмотрелся — точно?
Точно.
И снова выдохнул.
Варя! Что ты за человек, Стоун-то чем тебя не устраивает!
Мне его жаль. Потому что он страдает. Я прямо вижу, ходит, вздыхает. Но не спросишь же… как, что?
— Володя, — говорю я осторожно.
— Окружность Эйлера, — сразу отвечает он. — Кажется, я нашёл новое доказательство.
…И мы опять идём домой втроём с Джеффом и Стоуном, как раньше. Как в американском романе, который я никогда не напишу.
— Пойдём здесь, — кивнул Джефф на театральный сквер.
— Зачем? — спросил я. — Там грязи по колено, давайте лучше по улице.
— Да ну, крюк такой! И всё высохло уже давно. — И они пошли по тропинке.
Не так уж и высохло, Стоун тут же вмазался белыми кроссовками в лужу. Но сейчас будет ещё хуже. Сейчас вмажусь я. Только бы его там не было! Не может же он целыми днями стоять? Второй месяц! Пусть его там не будет, ну пожалуйста!
Стоит. Главное, место выбрал — никак мимо него не пройти. И если Джефф со Стоуном обратят на него внимание…
— Чего стоит? — спросил Джефф.
— Да просто, — ответил Стоун. — Просто псих, сейчас таких много… свободу политзаключённым, или что у него там?
Мы подходили всё ближе. Я пожал плечами — откуда мне знать?
— Постой, а это не твой отец разве?
Я помотал головой.
И мы прошли мимо. Совсем мимо. И я не повернул головы, так же как Джефф со Стоуном, как и все другие люди.
Мы дошли уже до остановки, как вдруг я с удивлением понял: страх пропал. Страх, что они узнают. Остался только вкус бумаги во рту. Как вот я тогда блин куснул вместе с картонной тарелкой. Выплюнул, а вкус остался. Чего теперь? Хуже уже точно не будет. Куда уж хуже.
— Пока, — сказал я им.
— Ты чего?
Я не ответил. Я почти побежал к нему. Я один вижу эти дурацкие уши слона и хобот у него на голове; их нет, но на самом деле есть. И нет в этом ничего страшного, в этих ушах и хоботе. Гораздо страшнее другое. И это надо как-то отмотать назад. Может, ещё не поздно.
— Ты чего? — спросил он.
Творогов. Такой же Творогов, как и я.
Ему было неловко. Мучительно неловко, что я здесь.
— С тобой постою, — сказал я.
— Ваня. Иди домой, — сказал отец. — Там пельмени есть, сообразишь.
— С тобой постою.
Он помолчал, потом ответил:
— Зачем?… Всё равно ничего не изменится, глупость это.
— Ну. Ты ж стоишь.
— Мне нужно, — вздохнул он. — Тебе-то зачем?
— Я с тобой.
— Вообще вдвоём нельзя. Я должен один.
— А ты один. Я тут просто… просто. Рядом.
Мы стояли, как два дурака. И ветер шевелил наши невидимые хоботы и уши.
— У тебя выходные когда? — спросил я его.
— Не помню, кажется, во вторник утром… Если не вызовут.
Нормальная работа у человека? Выходной — «во вторник утром».
— Пап. Давай в Питер сгоняем на день?
Сгоняем. Специально так сказал, потому что… вообще же нет ничего такого сложного, можно не собираться за месяц, а взять — и!.. Почему нет?
…На самом деле я отлично понимаю, что никуда мы не поедем.
Он постоял немного, нелепо перетаптываясь с ноги на ногу.
— Как думаешь, мне можно на парапет сесть? Или обязательно стоять?
— Думаю, надо стоять, — ответил я. Видимо, вопрос про Питер был сочтён риторическим.
— Поехали, — сказал он. — Там брандмауэры, да?
Вот чёрт. Откуда он знает?!.
Он немного рассказал мне, что там и как с их режиссёром. Я не особо понял. Понял только, что система устроена так, что посадить можно любого. Что-то делаешь — и уже виноват (я же говорил!).
…В общем, папе позвонили, и он пошёл играть слонёнка. Ну, или кресло, или жука, или кто там у него сегодня.
И он пошёл. А картонку свою оставил мне. Я несовершеннолетний, мне это вообще нельзя.
В общем… Я поднял эту картонку. Всё равно же никто не смотрит. Это совсем не страшно — так стоять. Но если бы меня спросили — я бы сказал, в чём дело, кажется, я понял.
Главный режиссёр театра Миша тоже искал свой звук. Но к нему были вопросы. Всегда, когда ты что-то делаешь, к тебе возникают вопросы. Иначе и смысла нет. Если нет вопросов — и звука никакого нет.
…Потом мы вернулись домой, и папа сразу пошёл в душ, а я в это время… Я сварил пельмени. Прямо героически бросил их в кипяток, совершенно самостоятельно. И даже посуду вымыл, потому что ему мама звонила, у неё там что-то… В общем, он её опять успокаивал. А я в это время смотрел, смотрел на эти две тарелки — и помыл.
А кастрюлю потом домыл всё же папа, потому что должны же быть какие-то устои. Скрепы. Я вообще-то лентяй, если он успел забыть.
* * *
А Джефф мне сказал, что я совсем идиот. Даже больше, чем он всегда про меня знал. Ну, тогда был идиот, когда не сказал про папин пикет.
— Ты что — думал, мы не поймём, что ли?
— Ну, мне казалось, это глупо. Бессмысленно — вот так с картонкой стоять. И ни к чему не приведёт. Кстати, ни к чему и не привело.
— Но это же не значит, что ничего не надо делать. У меня родители тоже без конца на митинги ходят. Причём не верят, что
