К каким только ухищрениям не прибегают поверхностные умы, вечно жаждущие сиюминутного и легкого успеха, – они получают удовлетворение от его обретения, он льстит их тщеславию и одновременно извращает вкус тех, кто ему аплодирует. Сколько же хорошо оплачиваемых карьер обеспечила такая практика! Сколько раз я становился жертвой этих сбившихся с пути извлекателей квинтэссенций, которые тратят время, занудствуя по поводу pianissimo[113], и не замечают даже грубейших ошибок в исполнении! Исключения, скажете вы. Плохие интерпретаторы не должны заставить нас забыть о хороших. Я согласен – и ничего, что плохие в большинстве и что виртуозы, которые верно и преданно служат музыке, гораздо более редки, чем те, кто заставляет музыку служить себе ради успешной карьеры.
Эти популярные принципы интерпретации превращают композиторов в жертв упомянутых нами преступных нападений – особенно часто страдают мастера романтизма. Интерпретация произведений регулируется отнюдь не музыкальными соображениями, основанными на истории любви и несчастий той или иной жертвы. Название произведения наделяется неким скрытым смыслом, существование которого ничем не подтверждается. Если у сочинения нет никакого названия, то оно ему немедленно навязывается. На ум приходят: соната Бетховена, которая никогда не именовалась иначе как «Лунная» – и никто не знает почему[114]; вальс Фредерика Шопена, в котором непременно находят его «прощание»[115].
Очевидно, не без причины плохие интерпретаторы принимаются обычно за романтиков. Немузыкальные посторонние элементы, населяющие их произведения, располагают к искажению смысла; страницы же, на которых музыка не пытается выразить ничего, кроме себя, лучше сопротивляются попыткам литературного вторжения. Не так-то просто представить, как пианист может завоевать славу, сделав гвоздем своей программы Гайдна. Это и есть, несомненно, та причина, по которой этот великий музыкант не пользуется популярностью у наших интерпретаторов и сохраняет свою истинную ценность.
Прошлое столетие оставило нам тяжкое наследство – причудливый и своеобразный вид солиста, не имеющий аналога в далеком прошлом, – солиста, называемого дирижером.
Именно романтическая музыка незаслуженно раздула фигуру Kapellmeister[116], наделив его авторитетом, которым он сегодня пользуется, возвышаясь на своем подиуме, что уже само по себе привлекает к нему внимание, и практически безграничными полномочиями, которые позволяют ему властвовать над порученной его заботам музыкой. Нависая над сивиллиной[117] треногой[118], он сообщает сочинению свои собственные темпы, свои собственные оттенки и даже доходит до того, что с простодушным нахальством говорит о своей Пятой, о своей Седьмой в той же манере, в какой шеф-повар хвастается блюдом собственного приготовления. Когда вы слушаете его рассуждения, на ум приходят рекламные щиты: «В ресторане такого-то вы найдете лучшие блюда и вина».
В прошлом, во времена, которые, впрочем, уже знали, как знает наше время, энергичных виртуозов-тиранов, будь то инструменталисты или примадонны, ничего подобного не было. В те времена еще не страдали от избытка конкурирующих дирижеров, жаждущих установить чуть ли не диктатуру человека над музыкой.
Не думайте, что я преувеличиваю. Случай, о котором мне поведали несколько лет назад, красноречиво свидетельствует о той значимости, которую дирижер приобрел в музыкальном мире. Однажды человеку, вершившему судьбы большого концертного агентства, сообщили об успехе, достигнутом в Советской России знаменитым оркестром без дирижера, о котором мы уже говорили. «Эта бессмыслица, – заявил упомянутый человек, – меня не интересует. Меня бы заинтересовал не оркестр без дирижера, а дирижер без оркестра».
Говорить об интерпретаторе означает говорить о переводчике. И не без причины хорошо известная итальянская пословица, построенная на игре слов, приравнивает перевод к предательству[119].
Дирижеры, певцы, пианисты – все виртуозы обязаны помнить, что тому, кто претендует на звание интерпретатора, необходимо в первую очередь быть безупречным исполнителем. Секрет совершенства состоит в том, чтобы следовать правилам, диктуемым исполняемым произведением. И это возвращает нас к великому принципу подчинения, к которому мы так часто обращались на наших лекциях. Подчинение требует гибкости, а она, в свою очередь, требует, наряду с техническим мастерством, чувства традиции и аристократической культуры, которые нельзя отнести целиком и полностью к области приобретенных знаний.
Подчинения и культуры, которых мы требуем от творца, совершенно справедливо и естественно требовать также и от интерпретатора. Оба найдут в их чрезвычайной строгости свободу и в конечном счете успех – истинный успех, законную награду интерпретаторов, которые, проявляя самую блестящую виртуозность, сохраняют сдержанность движений и трезвость выражения, отличающие первоклассных артистов.
Я уже говорил, что недостаточно слышать музыку, ее нужно видеть. Что мы скажем о дурных манерах тех гримасников, которые в своем стремлении донести «внутренний смысл» музыки обезображивают ее? Ибо, повторюсь, музыку можно видеть. Опытный взгляд следит за движениями исполнителя и судит, иногда бессознательно, по малейшему его жесту. С этой точки зрения можно рассматривать процесс исполнения в качестве процесса создания новых ценностей, требующего решения проблем, подобных тем, которые возникают в царстве хореографии. В обоих случаях мы уделяем особое внимание языку тела. Танцовщик – оратор, говорящий на немом языке. Инструменталист – оратор, говорящий на неартикулированном языке. Обоим музыка предписывает особую манеру держаться. Ибо музыка не абстрактна. Ее пластическое выражение требует точности и красоты. Любители выставлять себя напоказ рискуют перестараться.
Совершенное исполнение, в котором гармония того, что видит зритель, соответствует игре звуков, требует от исполнителя, будь то певец, инструменталист или дирижер, не только хорошей музыкальной подготовки, но и полного, завершенного представления о стиле произведений, которые ему доверяются, безупречного вкуса в использовании средств выразительности и умения их ограничивать, понимания того, что само собой разумеется, – одним словом, воспитания как слуха, так и разума.
