пришла се?
– С любовию, Матысек.
– Мадонна – тоже еси? – вопрошает Матысек.
– Есмь, – отвечает смиренно.
– И – Конестабиле?
– Есмь же.
– И – Дева Мария?
– Есмь.
– А–та–та! – бросает Матысек овцам, кои трусокопытно теснятся вкруг них. – Отжмись, отжмись, курдючехвостое племя!
А овцам любопытно. Глядят черносливооко, подрагивают, и пахнут теплошерстно и густо и вековечно и дико.
– Батька выцерковил Матысека, – жалуется он. – А Матысек боголюбив и иконопоклонен, се.
Он встряхивает головой белокудро; пасторально приседает у Богородицевых белых ножек – девятнадцатилетнее дитя.
Будьте как дети…
– Разе ж правильно се? – пытает Матысек. – А я ж тя просил, просил, а ты что ж, всё недосужна еси бяху бысть.
– Се, пришла, – отвечает Богородица.
– И то, – вздыхает Матысек. – А малой твой как же? Без титьки–то?
– Спит, – улыбается Мадонна нежнопамятно.
– Молока–то хватает? – спрашивает он.
– Полногрудна есмь, – отвечает.
– Ну и ладно, – кивает Матысек и светлеет радостью голубоглазой. – Значит, пришла?
– Пришла.
– И то.
Вечер посапывает, зарывшись лицом в медовотравность подмышки земной, и сновидит, улыбаясь.
А в церковке поют; басит батька и пототочит изподрясно, не остывши ещё от чаёв. И звёзды, и звёзды, и звёзды хороводствуют всенебесно. Аллилуйя!
А на выселках кричат, ругаются похабноречиво.
– Да ты ж, так–тебя–по–матери, кто такой, чтобы мне рот затыкать?!
– Да пошел ты на!
Матысек не любит злобословия и словозлобия. И се, невозмысленно ему всегда, что скверноречие так громогласно, а любословие – робкоголосо. Скажут тебе, что дурак – непременно в мироуслышание; а о любви – шептать будут тихохонько, дабы не слышал никто, будто постыдно се.
– Почему так? – спрашивает он у Богородицы.
– Так да и так, – улыбается Матерь Божия, утирая Матысекову слюнку, источившуюся со взволнованных его уст. – Что тебе в том.
– Жалко их, – объясняет он. – Будто блажные.
– Ты ж и сам блажной, – тихогрудно произносит Она.
– Блаженны нищие духом, – привычно отвечает Матысек. – Неуж для них тоже будет Царствие Небесное? – кивает на выселки. – Осквернят же, забрешут, заплюют, затопчут!
– Да нет, – качает головой Богородица. – Они преисполнятся.
Этого объяснения Матысеку достаточно.
– А помнишь, о чем просил меня? – напоминает Матерь Божия.
– Об исцелении, – кивает Матысек и вздыхает шмыгоносно.
«Ами–и–и-инь!» – взрёвывает батька истошногласно. Сейчас повалят из церковки старушки елейносладкие и притихшие, дедки раскуривающиеся кашлеплюйно, молодёжь пересмешливая. Отстояли. Спаслись!
– Об исцелении, – подтверждает Мария.
Алчно вьётся комар над Матысековым ухом, неиствовствует, кровожадно тычась во щёку, и злобствует от собственной боязни быть откровенным и непонятым. Брысь, адово племя!
– Только не надо мне оно, – задумчивошепчет Матысек, отмахиваясь от кроволюбца и сказанное подтверждая главотрясением. – Не хочу, бяху бысть.
– Бе–е–е? – робкоблейно удивляется овца.
– Бе–е–е! – одобрительно изрекает другая.
Вечер вздыхает, стряхивая с себя сон, и достает кисет и шикает на овец. Ветер быстрым ужом скользит по травам, шурша. Се, цикада стрекогласно воспела где–то за сенокосом: Аллилуйя!
– И то правда, – соглашается Богородица.
– И то правда, и это правда, – смеётся Матысек. – Правда–голавда голова седа. Загадка: чего в голове есть, а в ногах нету?
– Правды, чай? – предполагает Дева.
– Не-а, – смехотствует Матысек ликующе и благодушно. – Мозгов!
– А и то, – улыбается Матерь, качая головушкой.
Вечер ухмыляется, пряча цыгарку в кулак: от же дурень, право слово! У тебя ж ни в голове, ни в ногах. У тебя же что в ногах, что в голове – одинаково костно и косно, олух ты Царя Небесного.
Это батька так говаривал, пусторечествовал, слововеял. Не от ума изобилия се, бо тленословие и злобомудрие се бяху бысть. Душеспасительствовать, вестимо, утомительно, а чрезсильно – утомительно вдвое. И не богоугодно. И не уподобожно.
А Он спит, напиясь от груди матери своей, ручки в стороны разметав, ножки сокрестив крестно, чадо человеколюбивое. Аллилуйя! Чадобожие искуплено. А чаша достана уже… или не убрана досе…
– Не надо оно мне, – повторяет Матысек. – Чем воздаял Господь, то и понесу.
– И то правда, – соглашается Богородица, не удивляясь совсем мудрословию Матысекову. – Чего ж ты хочешь окроме? Проси, и дастся тебе.
О полгода тому икона твоя мироточила – батька чудовествовал елейногласо и очеслёзно. О Рождество как раз се бяху бысть. Разрешилася, стало быть. Аллилуйя! Богородице, дево, радуйся! Аллилуйя!
Чего ж хочу я, от груди матери моей?.. Уподобожия. До того, как плоть и кровь. Но дальше – ни–ни. Выцерковлен бо.
Рука Богородицева, медвянопряная и теплозарная пробегает по челу Матысекову, умиротворяя и упрощая.
Храни, Господь!
Не слышит же, спит же чадо.
И то.
– Поспал бы я о час, – говорит он. – А ты опесни́ меня, матушка.
И ложится тяжелоглаво на колени Матери Божией, вдыхая миро и ладан бело–белых одежд её, впитывая щекою теплое благоточение плоти её, закрывая глаза и миропокоясь сердцем, а всё же – прислушиваясь овцепасно.
Ветер, взобравшись на звонницу, осторожно трогает колокол, и тот вздыхает нутряно и буддоподобно: о–о–о-м–м–м.
А батька опять возропщет и звонаря душу и тушу разупокоит, возгоняя на колоколенку во укрепление медногласых. И возлезет согбенный звонарь наверх, остеохондрозно чертыхаясь.
У–о–о-о–м–м-м…
Тише ты! Разбудишь Чадо, разбудишь Его, разбудишь упование моё.
Спи, Матысек, спи.
Пальчики Богородицевы блуждают в белокудрости влас его, задумчиво перебирают колечки. Млечнобелая капля дрожит на коричневом венце трепетно. Напевает Она небесногласно и влажно:
Не шурши под полом, мышь, —
Пусть подремлет мой малыш.
Иисусик сладко спит,
Ангел с небушка летит.
Агнец прилёг у ножки её, прижался, затих. Вечер дышит в лад песне, что–то шепчет ветроголосо.
Батька молитвословит, чеканнолобно поклоняясь: «О Пресвятая Госпоже Владычице! Воздвигни нас…»
А Она – Матысека баюкает, не внемлет.
Блаженны нищие духом, бо их есть Царствие Небесное. Как же можно нас из церковки, за пук?!
Пук–пук–перепук по пол–грошика за пук.
Всё от Бога же – и блаженство, и пук. Как же можно блаженных из церковки! Боголожен еси бяху бысть, батька! А ещё и возругал нелепословно чадо Божие, возгрубил злоборечиво. Не еси ты, не еси…
– Не–е–е, – подтверждает овца хвостотрясно.
– Не–е–е, – головоклонно вторит другая.
Ты, собаченька, не лай,
Мово детку не пугай.
Иисусик сладко спит,
Ангел в головах стоит.
Матысек дремотно упокоен, слюнотекуче всхрапывает ртом приотверстым. Сновидится ему ангелокрылый овцеродный агнец снебасходящий в сиянии благости; и глас, с облак глаголящий: се Матысек, чадо моё возлюбленное присноблаженное…
Се.
Страстная суббота
– Дом, милый дом! – сердечно вздохнул Роман Валентинович, в последний раз оглядывая гостеприимные стены. – Прощай…
С собой он не брал ничего – только немного денег, пара золотых колец, золотой же портсигар начала прошлого века и несколько золотых монет сберегательного банка. Роман Валентинович не
