это еще даже не половина. Страшно быть в это время. Страшно осознавать, что времени нет и, как масло по хлебу, размазана сущность по череде одновременных событий. Не было, нет и никогда уже не будет. Самый верный факт — собственного рождения. Все остальное под сомнением. Мириады событий производят мириады потомства. И не хватает никакого воображения, чтобы в шевелящейся биомассе найти что-то поэтически возвышенное. Зато совершенно легко различаешь свое испорченное ужасом и ненавистью лицо. И это мысли одного только дня. Хочется верить, что они нереальны. И это не моя вина, что в аду я окружен одними только своими отражениями, в то же самое время, когда пустоты головы моей раз за разом протаскивают меня по одним и тем же кругам. Ржа багряного ковра простирается до самого горизонта, великолепие увядающей осени в пылающем костре упавших мертвых листьев, великолепие Смерти в усердии ветра, что листок к листку укладывал картину погребального костра. Каждый луч солнца — прощальный. Серое уныние неба на фоне пылающего леса. Можно упасть в этот пожар и сгореть в нем, не очнувшись никогда. Можно бежать вслед за дождем и уже не вернуться. Хочется кричать, подобно шелестящим деревьям, но можно лишь молча восторгаться. Очередной багряно-красно-желтый лист сорвался и зашелся в прощальном танце. Так неизбежно и трагично не может умирать даже актер на сцене. Снег начинает падать с ощутимым стыдом. Он не может сделать и части той красоты из красок и движения, какую способна воссоздать Осень.
Тем временем в палату бесшумно вошел санитар…
* * *
Среди всеобщей тишины, тишины такой, что закладывает уши и тяжело дышать, когда слышишь даже редкие выдохи мертвых, только собственный беззвучный крик способен доказать, пусть даже себе, что ты еще не часть этой Тишины. Что ты не продукт Жизни, что ты еще пока не Смерть. Серебряные нити дождя соткали небо возле самой земли. Некогда холодная грязь — теперь живой и пляшущий огонь. Мир перезванивается и ликует, полон чистоты дождя. Полон звона и радости, недоступной никому боле — только неосознанно прекрасному. Ветер не дует, любуется. Солнце золотом вплетается в небесное полотно из звона, серебра и чистой воды. Как же прекрасны рвущиеся лучи его, редко прорывающиеся через серый сумрак, — минуты красоты в эонах отчаянья!
* * *
При этом реализация воли лишь часть взаимодействия, поскольку любое желание лишь еще одна эмоция, которая вряд ли сумеет материализоваться. Важно действие, которое часто неосознанно творится на более высоком уровне — скажем так, на уровне бытия. Инструменты-люди и инструменты-материя на нем при направлении волеизъявления, подтвержденного должной эмоциональной силой, при должном расположении фигур (каждый раз разном) выстраиваются в том порядке, чтобы на вашем уровне это выглядело как спонтанная либо целенаправленная реализация желания волшебника. Лучшие результаты волшебства достигаются при использовании эмоций людей-инструментов, что чувствуют и материализуют физически другие планы бытия. Это могут быть художники, музыканты. Направлять их интуитивное чутье крайне трудно, но результат способен подарить невероятную вероятность, или попросту Чудо.
* * *
Удивительно, что можно прочитать на протекающей крыше старого дома:
Быстро разум затмевает
Дня пустого пелена,
Между бредом грань стирает
Жизни серая стена.
Лбом ту стену прошибает
Всяк, кто воздуха глотнул,
В гроб свой гвозди забивает,
Кто из мамки сок тянул.
И расписано творенье
Тьмою багряных ручей.
Судьбы, жизни, горя, муки —
Все на фоне серых дней.
Кровь становится все гуще,
Тяжелей уже дышать,
Скоро, значит, будет лучше,
В новом теле круг топтать.
* * *
Пребывание в больничном стационаре стало для меня разнообразием, ведь в последние годы я почти не выходил из дома. Никаких развлечений у меня не было — только работа, приучил себя к графику: заканчивать работу у компьютера в 5–6 часов вечера. Но иногда забывался и заканчивал уже часов в восемь, а то и в девять. Работа позволяла мне отвлечься. Неприятно об этом говорить, но никакой поддержки от друзей не было, от родни тоже. Когда я бросил пить, число друзей тут же пошло на убыль. То же самое происходило, когда они узнавали о моем диагнозе. Вот один случай: у меня был единственный друг в Ижевске, как-то мы сидели в бане, к тому времени я уже сильно хромал. Он спросил: «Что с тобой происходит?» Я не стал скрывать, рассказал ему буквально все, при этом ничего не просил — просто посчитал, что нужно кому-то доверять, открывать свои проблемы и секреты. Но после этого друг уже не звонил и не писал мне. Хотя я был знаком не только с ним, но и с его семьей — женой и детьми. Я не обиделся — просто было странно, насколько люди могут быть лицемерны.
Был у меня друг и в Сарапуле. Мы дружили с ним с садика. Встречались, созванивались, общались. Я ему открылся, рассказал все о своей болезни, о том, что меня ждет. Он обещал приехать ко мне на новогодние праздники — пообщаться и просто навестить. Это меня воодушевило: хотелось поговорить с кем-то, кроме своей жены. Стоит ли говорить, что и он тоже пропал и перестал выходить на связь, даже отвечать?
Третий друг. Мы были вместе с восьмого класса. Я считал его старшим братом. Мы делились буквально всем. Когда я бросил пить, он тоже пропал. Спустя восемь лет я написал ему о своей болезни. Он меня внимательно выслушал, ответил на письмо, пообещал приехать и снова исчез.
Ну, допустим, ладно, друзья. Но ведь у меня есть семья. Как она воспринимала все это? То, что сейчас расскажу, происходило на самом деле — это не фантастика. К тому времени я уже год как сидел дома. Мама позвонила мне и сказала, что хочет вместе с братом меня навестить. Я согласился и даже обрадовался тому, что увижу всю семью. На следующий вечер они приехали. Зачем-то притащили с собой и жену брата, с которой я общался, но был не слишком близок. По всем правилам гостеприимства мы усадили их за стол. Довольно мирно и спокойно посидели. Когда мы вышли из-за стола, начался треш. Брат проверял ноутбук, который я ему настроил. Мать в шоке сидела и смотрела в пол, в то время как жена брата кричала и ругалась на меня и всячески пыталась вывести на конфликт мою жену. По ее мнению, именно так выглядело «вторжение» или как там правильно в американских фильмах — когда группа близких людей собирается и убеждает другого отказаться от
