и есть.
— А я помирать не согласен! — вопреки своим намерениям лежать тихо и признаков жизни не подавать встрял Евгений Германович. — Чего это я помирать должен?
Он забыл, что еще совсем недавно помереть был совсем не прочь, но категоричность этой всезнайки его возмутила.
— Ну так и не помирайте, — покладисто согласилась та. — Здоровье вполне приличное… для ваших лет. Пенсия у вас ничего?
— Ничего, — буркнул Моцарт, ругая себя за то, что ввязался в глупейшую беседу.
— У него эти… патенты! С них еще денежки идут, — погордилась Надежда.
— Так все отлично у вас! — поджала губы Татьяна. — Я вон работаю в трех местах, ни от какой халтуры не отказываюсь, над каждой копейкой трясусь. Сына надо выучить, он, оболтус, на бюджет не поступил, а это двадцатка каждый месяц улетает. Ипотеку еще не закрыли, а уже ремонт надо делать, насос в саду сломался, в отпуске я десять лет не была. Мне бы до пенсии дожить, а это еще пахать и пахать. А вам что? Дети выросли, квартира своя, деньги есть. Так вам скууучно! Вот с жиру люди бесятся! Я бы на вашем месте поскучала, честное слово!
Евгений Германович, забыв про капельницу, начал привставать, намереваясь дать отповедь нахалке, а заодно сообщить, что он совершенно здоров и больше в ее услугах не нуждается, и стихов она от него не дождется, разве что только матерных… но Надежда его намерение угадала и бросилась исправлять ситуацию.
— Женя, не нервничай, тебе вредно! Татьяна Васильевна просто хотела сказать, что у нас еще все впереди, да?
— Конечно, — медсестра уже поняла, что увлеклась и зашла слишком далеко, к тому же она решила показать заказчице, что добросовестно выполняет условия договора. — Вот вы такой видный мужчина, можете, например, жениться.
Моцарт фыркнул и промолчал, Надежда сделала страшные глаза.
— А что? У нас многие женятся, вместе всяко веселее. Вот, например, вы — далеко ходить не надо…
Надежда Петровна неожиданно вскочила и бросилась закрывать форточку, по пути наступив медсестре на ногу.
— Ну а если не хотите, а одному скучно, то квартирантов вон пустите, что вам одному в трешке, — продолжала она сыпать вариантами, потирая отдавленную ногу.
— А пойдемте на кухню чай пить? — Надежда была близка к отчаянию. Дура-медсестра, на понимая сигналов, продолжала выполнять договор, естественно, не подозревая о том важном разговоре, который состоялся у них с Моцартом, и после которого выбранная впопыхах стратегия стала нуждаться в принципиальной корректировке.
Но Татьяна решила непременно быть полезной в выборе будущей жизненной стратегии пациента. Она обвела глазами комнату и предложила:
— Кошек вон начните разводить. Новая-то у вас ишь какая… разноглазая. Может, породистая.
Моцарт лежал, отвернувшись к стене и страдал.
— Тишка у нас того… кастрированный, — обрадовалась смене вектора Надежда и снова предложила. — А может все-таки чайку? С лимончиком? И конфеты есть.
— Лимоны, кстати, можно в комнате выращивать. Или вон на пианино у вас кто играет?
— Никто, так просто стоит, — замахала руками Надежда, заметив, что Моцарт опять начал приподниматься на кровати.
— Вот пусть учится, самое то, — Татьяна махнула рукой в сторону Моцарта, как будто он был тоже неодушевленным предметом, вроде пианино. — И мелкая моторика развивается, и память улучшается, и слух. Наши бабки музыку слушают и в хоре поют, главврач велел, говорит, полезно это, новая мода такая. И ничего, что вам семьдесят, наоборот, хорошо даже. У вас давление, как у молоденького, вы еще двадцать лет с таким давлением точно проживете. А за двадцать-то лет и мартышку можно научить…
— Доставайте! — не своим голосом заорал Моцарт так, что шокированные коты, медсестра и соседка подскочили и одинаково вытаращили глаза. — Иглу свою доставайте, черт побери, или я за себя не отвечаю!
… Ночью он долго ворочался и не мог уснуть. Чувства при этом испытывал противоречивые. То, что он опять мог ворочаться, не вскрикивая от боли, несомненно радовало. Но как только он находил удобную позу и закрывал глаза, воображение услужливо подсовывало ему двух старичков из тещиной книжки, оба японцы, долгожители, чтоб их! Один на старости лет начал сниматься в порнофильмах, и благодаря открывшемуся в нем таланту доля «возрастного» порно с актерами «за шестьдесят» резко взлетела и теперь составляет треть порнографического рынка Японии. А второй дед взялся позировать в одежде для молодых девушек, чтобы помочь внучке продвигать ее магазин одежды, и сразу стал востребованной фотомоделью. Этот Лю Сянпин, лысый и высохший, как кузнечик, одетый в зеленые колготки и розовую мини-юбку, подталкивал несчастного Евгения Германовича к фортепиано, приговаривая на чистом русском языке: «У тебя все получится, ты же Моцарт!». А порнушник, щеголявший в шелковом кимоно, расшитом облаками и летящими цаплями, молча сидел на круглом вертящемся стульчике и ласково смотрел на Моцарта, поигрывая плеткой с шелковыми ленточками.
Короче говоря, удружила Бэлла Марковна, спасибо.
Во втором часу ночи Моцарт окончательно разозлился, встал и пошел на кухню пить чай. С коньяком! Вредоносную книжку с отвратительными фотографиями, взяв двумя пальцами, как крысу, он завернул в пакет и отнес в прихожую, чтоб на глаза не попадалась. Налил коньяка без чая. Выпил, вникнул. Посидел. Потом встал и, решительно печатая шаг мягкими тапочками, отправился в гостиную.
— Пианино, говорите?! Сейчас я вам устрою пианино!
Он откинул крышку и, сжав губы, уже замахнулся, чтобы треснуть кулаком по клавиатуре, целясь левее, туда, где басы, для пущего эффекта… но увидел, что портрет Анны опять лежит лицом вниз. Разжал кулак, взял в руки фотографию. Жена улыбалась. Он вспомнил ее стриженую голову, проглотил подступивший к горлу ком и вдруг почувствовал, что его злость разом схлынула, как волна, оставив усталость и смирение.
— Я бы сыграл, — виновато объяснил он ей. — Вот сел бы и сыграл, чтоб оно как при тебе звучало. Мне самому не нравится, что оно стоит мертвое… А знаешь что? Я научусь. Они все меня сегодня достали, ты же слышала? Но может, они и правы. И мама твоя, и Татьяна, и эти… Токуда с Сяопином, японский бог бы их побрал. Татьяна сказала, двадцать лет еще проживу, так это, считай, музыкальная школа, училище и консерватория — все успеваю. А ты потом приедешь… не спорь, приедешь, я же знаю, и я сыграю тебе, вот эту, мою любимую, из фильма, помнишь? Я тебе обещаю. Честное слово даю. А ты пообещай, что, когда я научусь это играть, ты приедешь. Просто навестить…
Он поставил портрет, как положено, пообещав жене впредь следить за Надеждой внимательнее, что за безобразие, в конце-то концов, хозяйничает, как у себя дома.
