что я вообще что-то нарою. Но, перспектива избавиться от бледнопоганочного Фантомаса подстегивала меня. Да и интересно это было, а то, понимание бессмысленности нашей работы, иногда приводило к унынию.
Пока про то, о чем поведал Михалыч, знали двое: я и он.
* * *
– Тонечка, радость моя, – начал я елейным голосом, наблюдая, как при этом она с хитрецой смотрела на меня, очень хорошо понимая, что мне, в этот раз, от нее нужно что-то нестандартное, – ты стала реже приходить ко мне. Надоел я тебе?
– Дурачок… – смутилась она. – Просто эта кикимора, – показав подбородком на потолок, – засиживается до самой ночи. Куда мне деваться?
Я это понимал. Просто разговор надо было сразу повести в нужном направлении.
– Ты мне вот что расскажи, если знаешь, а кто и как набирал штат охраны? Сам Исаев? Почему одни бывшие менты? Это же банально неправильно.
– Ну, в общем да, Исаев. У него друг в органах, вот он и надоумил «своих» принять.
– Я – исключение! – похвалил я себя!
– Ты – исключение! – похвалила меня Тонечка.
Тонечка Воробьева сидела на диване. Я – на стуле напротив нее, спиной к мониторам.
– Они что с Мишкой, друзья? – спросил я совершенно нейтральным голосом, обхватив своими руками Тонечкины коленки и слегка раздвигая их и снова сдвигая.
– Не знаю, – нет, наверное, – внешне никак не реагируя на мои действия, выразила свое мнение Тонечка. – Слишком они разные.
– Да, я тоже так думаю, – согласился я, заметив, что Тонечкины коленки не очень сильно, но сопротивляются раздвиганию и помогают сдвиганию.
За полминуты я приучил Тонечкины коленки к определенному ритму и внезапно этот ритм сбил. Получилось забавно: коленки раздвинулись легко и широко. Я мгновенно воспользовался этой неразберихой и завладел таким привлекательным пространством.
Тонечка Воробьева, не предполагая, что я зайду так далеко ойкнула и коленки сжала. Но было уже поздно. Я бесцеремонно овладевал не только внешним, но уже и внутреннем пространством.
Тонечка расслабила коленки, вошла в мою душу своими удивительно красивыми глазами так, что у меня захватило дыхание.
– Женька, – ты с ума сошел, – затараторила она срывающимся голосом, – дурачок, дверь даже не закрыта.
– Так лучше слышно, если идет кто, – объяснил я, плотно придвигая свой стул к моей осторожной прелестнице.
– Я… я не могу так, – уже с трудом лепетала Тонечка, – вдруг Кикимора наша придет.
– Я тоже не могу так, – подыграл я, увеличивая энергетику, с которой проделывал свои революции, – поэтому давай по-другому.
– Я потянул Тонечку на себя, и она сразу поняла мой призыв.
– Ну и черт с ней, – проговорила Тонечка хриплым, почти мужским голосом. – Черт с ними со всеми!
Тонечка Воробьева ритмично двигалась мне навстречу, сидя на моих коленках. Голова ее откинулась, ротик раскрылся, пружинки кудряшек повторяли единый ритм нашего движения. Мы торопились, понимая, насколько опасно в непредсказуемости своей наше занятие. Тонечка молчала. Только шумное дыхание с легкими, почти неслышными стонами ее, да поскрипывание немолодого уже стула, выдавало то, что не предназначалось для чужих ушей.
«А коморка Лили как раз над нами» – возникла в голове идиотская мысль, на миг помешавшая приближающемуся верху наслаждения.
– Ой, Женька, – довольно громко пробормотала Тонечка, – я… я кончу сейчас, дурачок, что, что…ай! А-я-яй-я-яй!..
При этом Тонечка так прижала меня, что я испугался за свои ребра.
Опасаясь, что моя возбужденная партнерша сейчас закричит, я заткнул ей рот поцелуем и вдохнул ее горячее дыхание. Мы оба так мощно «улетели», что пришли в себя далеко не сразу. Мы замерли, и, какое-то время, просто сидели обнявшись. Тонечка приходила в себя, тяжело дышала. Я еще находился в ней и очень не хотел освобождаться из сладкого плена, да и Тонечка не хотела расставаться со своей добычей.
– Что мы делаем? Что делаем? – со слезами восторга в голосе вопрошала она.
– Это молодость! – оправдывал я нас обоих, осторожно обходя слово Любовь. – У тебя огромная энергетика. Я не могу ей противостоять!
На самом деле в этот миг я вспомнил свою, внезапно пришедшую мысль о мадемуазель Лили.
«Как странно, – продолжал я эту мысль, – вот прямо сейчас эта Лили и прямо над нами сидит, вон там, в паре метров над головой»
Я ярко представил себе маленькую комнатку кадровички. В представлении моем хозяйка этой комнаты, на манер молящейся, стояла на коленках, высоко задрав необъятных размеров зад. Ухом своим она припадала к полу, чтобы расслышать то, что проделывается нами с Тонечкой внизу, в двух метрах от нее. Качественно расслышать не удавалось. Лили поворачивала голову, прижимая к полу, то одно ухо, то другое. Тугой узел ее волос ложился в пыль то одной своей стороной, то другой…
Мы с Тонечкой почему-то синхронно посмотрели на потолок. В глазах наших наверняка был некоторый оттенок страха, который резко усилился, когда мы совершенно отчетливо услышали наверху, звук отодвигаемого стула. Потом что-то тяжелое в пол стукнулось.
Тонечка оправилась, привела себя в относительный порядок и упорхнула наверх, унося в себе частичку меня.
Тишина, ровное гудение аппаратуры и приятное расслабление во всем теле. И только мысль о Диме, с одной стороны больная, с другой – вселяющая надежду об избавлении от него, медленно и верно замораживало это мое такое теплое спокойное расслабление.
Жизнь в нашем коллективе становилась все интереснее и интереснее.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Уже все начали замечать, что Дима-Фантомас все чаще и чаще посещает кабинет мадемуазель Лили. И времени там проводит все больше и больше. Да что там говорить, чаще или больше… в отсутствии учащегося начальника он с Лили проводил чуть ли не больше дневного времени, чем с мониторами. Мне было пока спокойно на душе от понимания, что он к ней ходит, а не наоборот, чего не скажешь, например, про нас с Тонечкой Воробьевой. Но у них в распоряжении была конура с табличкой «Отдел по персоналу». Я же не мог похвастаться этакой роскошью и не мог постоянно делить кабинет «Самого» вместе с Тонечкой Воробьевой… Тем более, меня пугал философ Ницше, умеющий внезапно и беспричинно падать с подоконника.
Дима привык (вероятно, с детства) к некоторому лидерству и вел себя соответствующе. Ограничивало это поведение только одно – трусливый характер, выработанная осторожность. Но в его случае это срабатывало не всегда: Дима, что называется, иногда «срывался» и делал ошибки. Излюбленным делом его было самовосхваление. Он без конца рассказывал, как «опустил» одного и как обманул другого. Наверное, в детстве ему недоставало внимания, и срабатывал механизм гиперкомпенсации. Именно эта расслабленность и приводила к его оставлению своего боевого поста и уединение с
