делилась на обычную и дефицитную. Дефицит стал натуральной „валютой“, которая позволяла уравновешивать интересы в условиях отсутствия универсального денежного эквивалента»[168]. Такая «валюта» оказывалась ценнее, чем деньги, за которые не все и не всегда можно было получить (это касалось и связей между предприятиями в условиях все чаще случавшегося срыва плановых поставок). В итоге формировался теневой рынок, в котором подпольные бизнесмены и спекулянты играли далеко не самую важную роль. Это был рынок неформальных обязательств, связей и власти.
На такой почве коррумпированность высшего начальства стремительно усиливается. Но в то же время меняется и структура элиты. Партийно-государственная номенклатура уже не сплоченная группировка. И тем более не пресловутый «орден меченосцев», о котором мечтал Сталин. Теперь это конгломерат групп и кланов, каждый из которых имеет собственные «завязки» и взаимные обязательства со «своей» группой хозяйственных и региональных начальников.
Двигаясь в таком направлении, советская экономика к середине 1980-х уже вполне была готова к приватизации. Мало того что корпоративные структуры более или менее оформились, став самодостаточными, но и нарастала интеграция СССР в мировой рынок. Таким образом, переход к открытой экономике капиталистического типа выглядел уже для многих корпораций, связанных с сырьевым сектором, не только вполне возможным, но и привлекательным. По сути, траектория развития, по которой Россия идет вплоть до конца эпохи правления Владимира Путина, уже вполне оформилась в поздние советские годы.
В это же время на Западе разворачивается процесс, получивший название «контрреволюция акционеров». Если на востоке Европы угроза демократической конвергенции была предотвращена советским вторжением в Чехословакию и свертыванием «косыгинской» реформы, то в США и в Западной Европе элиты действовали менее грубо, но не менее решительно. Начавшееся повсеместно изменение структуры капиталистических корпораций привело к тому, что более или менее единая структура менеджмента раскололась. Высший менеджмент за счет приобретения крупных пакетов акций был интегрирован в класс собственников, а основная масса рядовых управленцев и бюрократов была лишена рычагов влияния на стратегические решения и превращена в обычных исполнителей, хорошо оплачиваемых и покорных наемных работников.
Показательно, что появление так называемого народного капитализма, когда все больше людей владело акциями предприятий, не только не сделало систему более демократичной и социально ориентированной, но, наоборот, усилило рыночные стимулы к получению краткосрочной выгоды за счет долгосрочных целей. Этот парадокс очень хорошо описывает британский экономист Алек Ноув: «Так называемых „собственников“ могут быть тысячи, даже миллионы, это могут быть небольшие вложения различных фондов и трастов. Но дело в том, что большинство из них даже не разбирается в том, долю в каких компаниях они приобрели или продали за прошедший год. Важно то, что „собственники“ и менеджеры фондов теперь имеют только самый краткосрочный интерес, состоящий в том, чтобы получить прибыль как можно быстрее, ведь они порой владеют этими акциями в течение всего нескольких недель, а иногда (как сказал один из дельцов с Уолл-стрит) всего в течение десяти минут»[169].
Как следствие, долгосрочные перспективы развития конкретной компании (и тем более отрасли) оказались подчинены всего лишь решению двух взаимосвязанных задач: росту прибыли и повышению цены акций на бирже. Инвестор зачастую покупает акции не для того, чтобы ими владеть, а чтобы их перепродать, что, в свою очередь, подчиняет рост промышленного капитала задачам увеличения капитала финансового. Производство, оставаясь объективно фундаментом экономики, превращается во второстепенный вопрос для тех, кто распоряжается ресурсами, а общественный интерес и вовсе исчезает из их поля зрения.
На политическом уровне тот же процесс выразился в торжестве неолиберализма, когда сперва правительства Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана в Британии и США, а потом и руководство других стран (включая и социал-демократов) начинают проводить не только меры по приватизации государственного сектора и демонтажу социального государства, но и последовательно ограничивают возможности демократических институтов влиять на какие-либо решения. Это делается под предлогом защиты рынка и бизнеса от бюрократического вмешательства, но армия бюрократов по ходу дела только растет, тогда как демократические институты выхолащиваются и отмирают. Демократия все более превращается в фасад, украшающий довольно неприглядное здание корпоративного господства.
Таким образом, не только советская элита к концу 1980-х годов была готова к приватизации, но и Запад был готов к тому, чтобы принять в свои объятия бывших соперников. Конвергенция происходила, но совершенно не таким способом, как мечтали Дж. Гэлбрейт и А. Д. Сахаров в 1960-е годы. Скорее, речь шла о негативной конвергенции, в ходе которой советскому обществу предстояло утратить свои социальные завоевания, а западное общество становилось все менее демократическим.
Однако в Советском Союзе оставалась нерешенной проблема идеологии. И дело не только в том, что в эту идеологию приватизация и окончательное превращение номенклатуры в корпоративную буржуазию не особо вписывалось (решили же эту проблему в Китае). Поскольку коммунистическая идеология играла в СССР примерно ту же организующую и сдерживающую (по отношению к произволу власти) роль, какую играет, например, конституционное право в США, на ее основе функционировала своеобразная система сдержек и противовесов, каналы обратной связи и вертикальной мобильности. Идеология одновременно (как и закон на Западе) легитимировала господство правящей элиты и сдерживала ее амбиции. Она пронизывала быт советских людей, регулируя общественное поведение, делая его предсказуемым. Этот идеологический порядок, конечно, не заменял отсутствующей демократии, но для большинства населения более или менее компенсировал ее отсутствие.
Коммунистическая идеология в ее советском варианте также требовала от власти постоянных достижений в социальном и экономическом развитии. Власть должна была не только постоянно чем-то делиться с народом, доказывая тем самым свою легитимность. Важно и то, что идея социально-экономического прогресса была жестко вписана в господствующую систему ценностей. Бюрократия советского типа формировалась в ходе индустриализации и модернизации, она обязана была служить данной цели или, по крайней мере, делать вид, будто служит. Мало того что это было обременительно, но и получалось с каждым годом все хуже. А снижение динамизма советской системы подрывало ее легитимность.
ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ПЕРЕХОД
Неудивительно, что переход к капитализму начался с решительного демонтажа именно идеологии и связанных с ней институтов. Задним числом у многих людей, ностальгирующих по СССР, это создало идеалистическую иллюзию, будто именно отказ от идеологических догм породил крах системы, но в действительности (в строгом соответствии с теорией Маркса) дело обстояло совершенно наоборот. Эволюция системы породила у правящих кругов необходимость избавиться от оков идеологии.
Превращение в буржуазию всегда было тайной коллективной мечтой номенклатуры. В 1989–1991 годах эта мечта сбылась. Правящее сословие смогло, освободив себя от оков идеологии (а заодно и морали), стать полноценным классом, приватизировав не только собственность и власть, но в значительной мере и
