class="p1">Вот и сейчас, прежде чем начать разговор, он приветливо улыбается Мариане, радостно, как дочь, приветствует ее, интересуется, как спала. И это после ее вчерашней вспышки. Даже как-то совестно перед ним.
— Знаете, — говорит Мариана, краснея, — мне страшный сон приснился. Всю ночь воевала с фашистами…
— Сон, как говорится, в руку. Ну так как? Ты решилась?
Мариана задумалась.
— Фриц в машине?
— Нет. Он ждет нас у себя.
— Не очень-то вежлив «жених». Не пожелал даже нанести визит своей «невесте».
— Это не его вина. Я так распорядился.
— Ладно. Я сейчас. Только переоденусь.
Подполковник отворачивается к окну, предоставляя ей возможность заняться туалетом.
* * *
…Дверь открыл молодой блондин; рыжеватые усы оттеняли его верхнюю губу. Стройный, среднего роста, он был ловок в движениях. Засученные рукава обнажали упругие мускулы. Он выглядел неплохим спортсменом. «Качество для разведчика ценное», — про себя обметила Мариана.
— Гутен таг! — улыбнулся он девушке.
Разведчики без стеснения разглядывали друг друга, изучая каждую черточку в лице. Он нет-нет и проронит какое-нибудь слово по-немецки.
— Он что, другого языка не знает? — не стерпела девушка.
— Он говорит по-польски, — ответил подполковник и перевел ее вопрос.
— Вем, вем добже по-польску[1], — заговорил немец на хорошем польском языке и опять улыбнулся. В насмешливых его глазах Мариане почудилось презрение к советским разведчикам, которых он так хорошо водит за нос. Мариана решила, что с ним она все равно не поедет. Незачем время зря тратить на пустые разговоры.
— Пожалуй, нам пора, — сказала она, давая понять начальнику, что ее решение не изменилось.
— Что ж, — сказал подполковник, пожимая руку немцу. — Встретимся завтра-послезавтра. А пока до свидания.
Машина мчалась по улицам Москвы, то обгоняя другие легковые, то останавливаясь на несколько минут у светофоров. Мариана смотрела на озабоченных, спешивших по своим делам москвичей и вспомнила о тех советских людях, что находились по ту сторону фронта. И с особой силой почувствовала ненависть к фашистам, которые топчут священную русскую землю, издеваются над советскими людьми.
— Глаза бы мои на них не глядели!.. — вырвалось у нее.
— На кого это? — спросил начальник.
— На фашистов! Вот смотрю на москвичей, и сердце радуется. Пусть им нелегко. Но они трудятся и терпят лишения во имя победы. А те, по ту сторону фронта? Увидели бы вы, как они идут на работу в «общину», как называют немцы колхоз. Из-под нагайки идут… Каково им сознавать, что их труд используется врагом против родной страны. Они вредят фашистам, за что и нередко жизнью платятся…
— Вот поэтому и требует Родина, чтоб мы принимали все меры к быстрейшему их освобождению, — поддержал ее подполковник.
— И сделаем все, что требуется.
— Я тоже так думаю, — ответил начальник. — А что ты их не терпишь, это хорошо, очень хорошо.
Несколько минут они оба молчали, о чем-то думая. Машину мягко покачивало. Водитель тоже ни разу не нарушил молчания. Он спокойно и уверенно крутил баранку, то останавливая машину, то плавно трогаясь с места.
Мариана глядела в окошко. Глядела и думала: «А Москва такая же величавая, как до войны. Только вид ее стал суровей и строже, да под небом висят, как будто на тонкой невидимой ниточке, большие баллоны. Окна многоэтажных домов заклеены крест-накрест бумагой. Но нигде не видно разбитого стекла, улицы чисто подметены, на перекрестках стоят милиционеры… Вот уже который раз она ездит, ходит пешком по Москве и каждый раз находит ее все более красивой».
Голос подполковника заставил девушку оторвать глаза от окна.
— Как ты думаешь — играет он неплохо, правда? — спросил подполковник.
— Кто? Как играет? — удивилась Мариана.
Подполковник улыбнулся.
— Как, кто? Наш немец, будущий твой напарник. Он ведь русский немец. Из Перми. Патриот, был членом партии… А сейчас просто сдавал экзамен, сыграл роль.
Мариана обрадовалась.
— Вы это серьезно?
— Разумеется. Он поедет в роли немца из фатерланда и для тебя он — немец Курц. Что ты скажешь?
— А здорово. А? Это меняет положение. С таким я, пожалуй, и поеду. Но признаться, не верится мне все же… И почему вы говорите, что он был членом партии? Сейчас он что, уже не в партии?
— Пока нет. Он попал в плен и уничтожил партбилет.
— А вы ему так и поверили?
— Он сжег его, когда увидел, что нет выхода. Есть свидетели…
Они опять помолчали.
— А вообще нельзя жить без веры в людей, — вновь заговорил подполковник. — Особенно сейчас, когда каждый сдает экзамен на верность Родине. Ведь большинство тех, кто попадает в плен, честные советские люди. Но война есть война, без пленных не бывает. Сама говоришь, что томятся наши бойцы и командиры в немецких лагерях, а не покоряются фашистам. Многие из них коммунисты, комсомольцы.
— Да, это правда, — согласилась Мариана. — Смотришь на колонны пленных и изумляешься. В лохмотьях, босые, измученные, а глаза светятся верой, силой. А вы знаете, Игорь Николаевич, что говорят старики там, в тылу? Часто мне приходилось слышать эти разговоры после того, как пройдет колонна военнопленных: «Пленный, но гордый. Такого не победить». А знали бы, как народ старается помогать им. Женщины с котомками, с корзиночками, а то просто в передник соберут, что имеют и, крадучись, суют под проволоку, приговаривают плача: «Ешьте, сыночки, ешьте». Патрули их прикладами бьют, штыками отгоняют, а они все равно идут, несут, плачут. Вот послушайте историю одной моей знакомой из Колодизивки — бабушки Александры. Это вообще какой-то бесстрашный человек. Как только вошли гитлеровцы в их село, сразу началась регистрация евреев. А в один день полицаи стали их сгонять к зданию бывшего клуба. «Захватывайте с собой драгоценности и лучшие вещи», — объявили им. В тот день бабуся Александра возвращалась, как она говорила, из гостей у пленных. Встретила около колодца своего соседа Мотлика. Стоит тот с корзинкой, из которой торчит горлышко бутылки, заткнутое кукурузным кочаном. Стоит старый, морщинистый, бледный и все вытирает слезящиеся глаза тряпочкой.
— Что это вы, сосед, поднялись? Больной ведь, — спросила бодро старуха. Она-то знала Мотлика десятки лет. Еще девушкой, бывало, не раз плясала гопака с ним. А позже он ей шил, хорошо шил, не одно пальто.
— Иду… Туда. — Дед показал палкой в сторону белого здания на площади, перед которым уже собирался народ.
— Ага! Значит началось? Погибели на них нет, окаянных! — с ненавистью сказала бабуся. Еще раз жалостливо взглянув на Мотлика, она быстро зашагала в обратную сторону. У небольшой хатки с окнами только в одну сторону, с боковой дверью, она остановилась, толкнула калитку и вошла во двор. На скрип калитки выскочила
