у открытого окна; взгляд его был мрачен и лоб покрыт глубокими морщинами тяжкого раздумья. Вся длинная вереница прожитых им лет проходила перед ним в его воспоминаниях, со всеми её печалями и радостями, какие Бог нам посылает, ибо «старый Бог ещё жив»... Так гласит надпись на камне, вырезанная под торговой маркой Госвинов.
«Но жив ли он ещё в твоём сердце, Госвин Стеен?» — казалось, спрашивал купца какой-то внутренний голос.
И вдруг он отпрянул от окна — тень, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То был отлетавший его добрый ангел — его единственный сын, покидавший и дом отца, и родной город.
XII
Хищная морская птица
Осенний день был сумрачен и наводил невыносимую тоску на душу. Нигде во всём ландшафте ни малейшего признака жизни. Даже море, охваченное с трёх сторон далеко выступившими скалистыми и лесистыми вершинами северо-западной части Шонена, покоилось в своих берегах так неподвижно, как будто никогда ни одна волна не рябила его поверхности. Тростники и камыши у берега, не колеблемые никаким ветром, словно замерли около угрюмых и голых скал. На прибрежье лежал несчастный челнок — единственный признак близости жилья и присутствия человека среди этой мёртвой природы. Изредка взмоет над морем чайка и сделает два-три круга над водою, либо ястреб спугнёт диких уток и заставит их попрятаться в камыши. И вне этого — полное молчание, полное отсутствие жизни и в природе, и в этих скалах, покрытых жалким папоротником и вереском, поросших на вершине старым и мрачным лесом.
По этому лесу бродил какой-то одинокий пришелец, нетерпеливо и беспокойно поглядывая на море.
Судя по его одежде, он мог принадлежать и к высшему слою общества, хотя загрубелое лицо его несколько противоречило этому предположению.
Он, очевидно, кого-то ожидал, потому что всё кружил около одного места, с которого виден был Норезунд. Он поглядывал вдаль и видел, как многие корабли выходили из Копенгагенской гавани, но ни один из них не направлялся на Шонен.
С досадой отворачивался он от моря, ходил некоторое время по лесной тропинке и проклинал тишину и одиночество, среди которых так громко говорит наш внутренний голос, напоминая всё то, что заглушает в нас шум и плеск житейского моря.
С удвоенным нетерпением возвращался он к прежнему месту своих наблюдений... Наконец-то показалось какое-то тёмное судно, которое направлялось на Шонен. Но оно выходило не из Копенгагена, а шло откуда-то с севера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой середине течения, спустило лодку, и в ней отплыл от судна какой-то человек. Ещё издали он махал рукою и кивал нетерпеливо ожидавшему на берегу человеку, наконец, подплыл к берегу и привязал челнок к старому пню.
— Долгонько вы, — сказал ему ожидавший на берегу.
— Немудрено. Далеко объезжать пришлось! — отвечал новоприбывший, человек очень неказистой и даже неприятной наружности. На его небольшом коротком теле неуклюже была посажена огромная голова. Низкий лоб, резкие скулы, плоский нос и узкие глаза придавали его лицу сходство с монгольским типом. Жидкая бородка и косматые чёрные волосы дополняли физиономию приезжего.
— Я думал, что вы придёте из Копенгагена, — сказал, помолчав, товарищ.
— Нет, мейстер Нильс, — с усмешкою отвечал другой, видимо, смелый и бесстрашный искатель приключений, — я всё держался в норвежской столице, в королевском городе Осло.
— В Осло? — повторил Нильс, видимо, разочарованный. — Так разве вы не были в Любеке, не привезли мне необходимых вестей?
— Привёз вам и вести, — лукаво подмигнул морской коршун, — да ещё почище и поподробнее тех, которые мог бы добыть в самом Любеке.
— Да говорите же толком, Петер Скитте! — с досадой промолвил Нильс.
— А вот вы потерпите немножко, — отвечал с усмешкой Скитте. — Прежде всего надобно бы нам здесь поудобнее усесться.
— Так пойдём в лес, — сказал Нильс, между тем как финн зорко оглядывался кругом, — там найдётся для нас довольно каменных лавок.
Скитте поморщился и отрицательно помахал рукою.
— Не люблю я здешнего леса, — сказал он сумрачно, — много там всякой нечисти живёт: и леший, и русалки...
— Пожалуй что и так, — заметил Нильс. — Я и сам до леса не охотник: тоска какая-то на меня в лесу нападает. Ну, так усядемся здесь, и расскажите всё по порядку.
— По порядку? — повторил финн, усаживаясь на песке. — Ну, так нам придётся прежде всего свести наши счёты.
Нильс с досадою глянул на сидевшего.
— Вам бы всё только деньги да деньги! — проворчал он. — Вот уж истинно ненасытная утроба!
Собеседник его рассмеялся.
— Что делать? Мне нужна ещё кое-какая небольшая сумма денег, а то не придётся мне купить мызу у себя на родине, ни хозяйством обзавестись! Ведь мне пора уж и на покой!
— Вам? — спросил недоверчиво Нильс.
— Да, мне, — подтвердил финн. — Мне эта разбойничья жизнь уж прискучила. Ведь на каждом корабле, который я с товарищами захватываю, жизнь моя подвергается опасности, да притом и ганзейские города положили за мою голову хорошую награду. Или вы думаете, что рано или поздно не сыщется охотник получить эту сумму?
Нильс пожал плечами и сказал:
— Желал бы я знать, как бы он это устроил. Как бы ухитрился захватить вас, предводителя целой флотилии вольных мореходов?
— Да ведь не всегда же мои товарищи за мною по пятам ходят! — отозвался предводитель пиратов. — И я убеждён, — добавил он, смеясь и в виде шутки сильно ударив Нильса по ногам, — что и вы сами не побрезгали бы денежками, если бы сумели меня захватить.
Нильс быстро отскочил в сторону, а Скитте разразился громким хохотом.
— Теперь вы уж знаете, почему я так ненасытен к серебру и золоту, — проговорил он, продолжая смеяться, — так уж не извольте медлить, а просто-напросто отсчитайте-ка мне заслуженную мною награду.
— А я было думал, — возразил Нильс уклончиво, — что вы уже достаточную награду получили, ограбив этот корабль.
Скитте вскочил в бешенстве.
— Да разве мы с вами не делились добычей? — воскликнул он, отвратительно искривляя рот. — Разве вам-то из этой добычи ничего не досталось? Небось вот этот-то богатый наряд, что на вас теперь надет, — вы трудом, что ли, заработали? Я требую обещанной мне суммы, а о добыче что нам толковать — она могла и ускользнуть из
