Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
а также определенные аналитические средства – главным образом, язык, – которыми мы пользуемся, пытаясь придать смысл миру. И это своего рода работа. Мы проживаем день, не шагая с утеса и, как правило, не оскорбляя соседей так, чтобы они начинали искать топор в подвале. Но это не может изменить того факта, что существуют две отдельные вещи: с одной стороны – реальность, состоящая не только из сложностей физического мира, но и из еще более сложных и непонятных других разумов; а с другой стороны – наши попытки моделировать, понять и проанализировать этот мир. Наша модель хороша, но не учитывает все на свете. Мелкие зерна реальности ускользают сквозь пальцы, когда мы пытаемся их ухватить.
Еще раньше мы говорили о различиях между объективной и субъективной реальностью. Объективная реальность – это мир абсолютной, безусловной истины, тогда как субъективная касается тех вопросов, которые зависят от ограниченной точки зрения человека. Давид Юм разработал философию морали, которая стремится к умеренной позиции между этими крайностями, такое положение позже стало называться «интерсубъективность». Юм утверждал, что люди обладают врожденной способностью к эмпатии (он использовал термин симпатия, но имел в виду способность переживать удовольствие и боль, которые чувствуются другими). С этой ограниченной способностью в качестве отправной точки мы овладеваем правилами и нормами конкретной культуры, в которой воспитываемся. Понятия добро и зло, говорит Юм, начинают ассоциироваться с чувствами, которые мы испытываем, наблюдая определенные типы поведения – те, которые одобряются или порицаются нашим конкретным обществом.
Добро и зло нельзя отыскать, утверждает Юм, в событиях самих по себе, они относятся к эмоциям, которые мы испытываем в определенных ситуациях. Но благодаря социальной природе людей и воспитанию в соответствии с общими верованиями и обычаями, а также благодаря врожденной способности к эмпатии, в рамках этой культуры будет общепринятый ответ на одни и те же моральные стимулы, в связи с чем суждения будут в значительной степени общими в рамках этой культуры, то есть интерсубъективными. Такое представление выходит за рамки простого эмотивизма, который мы обсуждали ранее. Эмоции придается значение из-за ее социального контекста и общей природы.
Такой подход объясняет, каким образом, несмотря на множество различий, которые мы обсуждали, в рамках одной культуры существует согласие по вопросам морали. Здесь также принимается во внимание разрыв между этическими конструкциями далеко отстоящих культур, у которых нет общего языка нравов. Мы и ацтеки смотрели бы друг на друга с одинаковым отвращением. И все же между всеми культурами может быть достаточно общего, чтобы обеспечить несколько общих элементов в грамматике этики. Когда люди живут вместе, всегда будут некоторые подходящие правила, определенные нормы, без которых мы просто не смогли бы существовать как коллектив. Держать свое слово, возвращать долг…
– Любить свою собаку.
– Любить свою собаку. Но, поскольку опыт людей различается даже в рамках одной культуры, а также из-за сложности определения того, что значит принимать моральное решение, такая общепринятая культурная реакция никогда не будет всеобъемлющей. Она будет деформироваться и разрушаться.
Мы стремимся к такому подходу к морали, который будет похож на антибиотик широкого спектра действия, который убивает все микроорганизмы и лечит все болезни. Но в этике, так же, как в медицине, слишком много патогенов, слишком много вариантов заболеваний, чтобы одно лекарство могло положить конец им всем. Поэтому у нас и появляется это сверхизобилие подходов к этике, каждый из которых имеет недостатки и каждый из которых фиксирует какие-то аспекты того, что значит быть нравственным. Политика правительства должна быть ориентирована (и иногда так и есть) на пользу для большинства населения. Правило, согласно которому мы не должны лгать, – хорошее, даже если иногда из-за этого можно попасть в беду. Мать в рассмотренном нами случае, вероятно, должна проехать на красный свет (если допустить, что это можно сделать безопасно). Мы действительно должны восхищаться воспетыми в античности добродетелями – мужеством, терпением, великодушием и скромностью, и, вероятно, теми, что прославляет христианство, – верой, надеждой и любовью к ближнему. Потому что, в конечном итоге, понятия добра и зла расплывчаты. И к такой расплывчатости мы еще вернемся…
И, вероятно, есть еще одна, последняя, тонкость. Когда мы судим о моральности, можно рассматривать два аспекта – поступок или человек. Предположим, мы могли бы решить, что человек невиновен, но поступок ужасен, например когда из-за случайной ошибки происходит страшная непредвиденная катастрофа; и возможно, мы сочтем человека ужасным, даже если его действие имеет некие хорошие последствия.
– Чувствую, будет причудливый пример.
– Представь, что потенциальный серийный убийца находится на крыше высотного здания. У него в руках винтовка, из которой он беспорядочно стреляет по людям внизу на улице. Но он плохой стрелок, и все пули пролетают мимо. За исключением одной, которая только что хлестнула по родинке на шее женщины средних лет. Пуля волшебным образом удалила родинку, не нанеся серьезной раны женщине. А теперь становится известно, что родинка вот-вот должна была стать злокачественной. Без удачного попадания пули женщина умерла бы от злокачественной меланомы.
– Это какая-то нелепость!
– Да, знаю, но иногда экстремальный пример помогает прояснить смысл. Итак, в этом случае мы бы однозначно описали человека как плохого и при этом согласились бы, что результат был хорошим. Утилитаризм одобряет последствие; Кант неодобрительно относится к стрелку. Я хочу опять подчеркнуть, что, возможно, нам необходимы разные этические позиции, чтобы понять всю сложность мира морали.
– Это здорово. А милосцы?..
– Ах, милосцы. Ницше поаплодировал бы афинянам. Милосцы проиграли битву, и это означало, что они занимают более низкое положение, а закон Сверхчеловека гласит, что он может делать с побежденным все что хочет. Думаю, в соответствии со своей концепцией справедливости Платон стал бы утверждать, что милосцев не должны уничтожать. В «Государстве» изображено идеальное государство, которое прибегает к оружию только в двух обстоятельствах: чтобы гарантировать свое выживание в случае агрессии и чтобы распространить справедливость в мире. Аристотелева этика почти не оставляет надежды милосцам, разве только добродетель умеренности могла бы сдержать жестокость афинян. Но Аристотель был учителем Александра Македонского, чей дар заключался явно не в предпочтении умеренности… Я не вижу ничего в Аристотелевой концепции счастья, что могло бы заставить афинян пощадить своих врагов, хотя Аристотель действительно полагал, что грекам следует перестать сражаться друг с другом и объединиться против варваров.
Сторонники утилитаризма действия сказали бы, что афиняне должны обязательно применить исчисление счастья. Приведет ли эта жестокость к большему количеству счастья? И афиняне должны, конечно, принимать во внимание не только собственное счастье, но и счастье всех тех, на кого это повлияет. Возможно, если бы зло со стороны спартанцев, побеждающих в Пелопонесской войне,
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
