способен произвести лишь предприниматель, каковому причинили неудобство. Болэну так хотелось устроить решающий поединок; однако он знал, что с Энн это ни к чему не приведет. В ее стиле было представлять себя неотъемлемой частью благородного семейного пакета.
С другой стороны, когда ее отец взял Болэна за глотку и попробовал его придушить, расцепила руки ему Энн.
То была еще одна ошибка Фицджералда; ее неуместность даже выгнала из помещения его супругу. Та вышла, утверждая, что больше не понимает, как можно населять это ранчо.
— Выступление оказалось неудовлетворительным, — осторожно высказался Фицджералд, обворожительно, — со стороны барыни и меня.
— Говоря откровенно, часть с туалетным вантузом оставила меня равнодушным. — Перекрикивать стиральную машинку стало трудно. Та содрогалась и колыхалась упаренными взбрыками. С двигательным приводом, воображал Болэн, она вихрем крутила священный груз мелочевки Энн.
— Папуля, — сказала Энн, — уже поздновато для подобной… защиты.
— С этим трудно смириться, милая.
— Но ты должен.
— Это я знаю, дорогая. Я и сам это вижу. Мы никогда раньше особо не вмешивались, правда? До того, как Болэн вломился в дом? Правда, моя дорогая? И забросал маму мерзостью, когда она его обнаружила в библиотеке? Правда же? Но, детишки, попробуйте взглянуть на все с моей стороны, а? Ник тут вопит, что на мамину голову в райке даже мухи не слетятся, — это некрасиво, не так ли, детки? Или это поколенческое?
— Мы можем выйти из прачечной? — поинтересовался Болэн.
— Позвольте мне вот что сказать, — продолжал Дьюк Фицджералд. — Энн, поступай как хочешь. Мы уважим все, что б ты ни решила. И мама меня поддержит. Честно.
— Я не знаю, чего я хочу!
— Энн…
— Не знаю, папа! — Энн не желала спариваться. Ей хотелось еще несколько лет играть со всяким мусором у себя в комнате. Фицджералд, трупоед, это видел.
— То есть, послушай, — ты хочешь замуж?
— Никто этого не говорил, — сказала Энн. Болэна уязвило болезненно. Фицджералд вздел ладони, обе сразу, к одной стороне своего лица жестом заведомого невмешательства.
— Хочешь свой дом — я отойду и не стану мешать. — Тут Фицджералд мог вести мяч на своем поле, не сходя с места; но внезапное виденье дома без Энн в нем и его супруги, идущей в атаку с горстями шариковых ручек в кулаке, вынудило его отступить. Ему недоставало — по крайней мере, в тот миг — инстинкта, присущего убийце.
Но Фицджералд продемонстрировал свое право, даже в этом незавершенном наскоке, на комнату наверху{141}. Теперь ему хотелось все закруглить.
— Ник, вам здесь найдется комната. Энн вам скажет, когда мы едим. — Даже это потребовало некоторой выдержки. Фицджералд хотел пообещать Болэну, что, если он повернется спиной, ангельские хоры запоют задолго до того, как он решит, будто никогда их больше не увидит.
— Прекрасно, — сказал Болэн, благосклонно кивнув.
— Ладно, парнишка. По рукам.
Фицджералд подошел к двери и взялся за ручку. Голове своей он позволил слегка поникнуть, не поворачиваясь глянуть на них.
— Спок’ночи, Энни, — хрипло вымолвил он и вышел.
Когда он скрылся, Энн сказала:
— Раньше он никогда не звал меня Энни.
Болэн ее сграбастал. Они любовно сцепились средь корзин. Один знаменитый человек сказал, что мы проходим по жизни с «худеющим портфелем восторгов»{142}; и вот эти, эти, эти дети, эти эти эти эти маленькие дети вскоре уже не смогут больше так ни к чему относиться.
12
Бренн Камбл легонько прикрыл за собою дверь флигеля и проследовал по открытой подъездной дорожке туда, где Болэн выгружал пару низких, невзрачных, всеобъемлющих чемоданов. Совсем не такого рода багаж Камбл связывал с высшим уровнем прибывающих в «Галлатин-Филд» Бозмена{143}. Четырнадцатикаратные объездчики из Центрального агентства подбора типажей Чувацкого города, высыпавшие из турбовентиляторных «электр» «Северозападного Востока»{144}, не шныряли с фанерным багажом столь жалкого разбора. Это его успокоило.
Затем причесон. У этого ублюдка не видно ушей. Камбла подмывало подойти и прямо выложить Болэну, что красный белый синий — цвета несочетаемые. Вместо этого он не спеша оценил Болэна, словно тот был говяжий филей; и вывел для себя обескураживающие разведданные — Болэн скорее великоват. Более того: он швырял амуницию по всему задку повозки так, что напоминал Камблу, особой параноидной телепатией, его самого — так в некотором будущем станут третировать и его. Он подошел.
— Приятный денек, — сказал Камбл.
— Да, он таков. — Болэн свернул индейское одеяло и уложил его рядом с походной печкой в передке повозки.
— Жара-то какая.
— Какая, да.
— Теперь тут работаете?
— Просто в гости. — Он вылез из повозки. — Работаю я с другим парнягой. Но, думаю, тут подзадержусь.
— Надолго?
— Не знаю.
— Хоть примерно?
— Вот уж точно не могу вам сказать. — Болэн представился, и они пожали руки.
— Значит, не работаете тут, э?
— Нет.
— И не прикидываете работать.
— А что? Тут вы работаете?
— Верняк, приятель.
— Вы, похоже, ситуацию при себе держите, — объявил Болэн.
— Держу, — сказал Камбл. — И намерен дальше держать.
— Что ж, и впрямь мило, если можешь расслабиться и никто над тобой при этом кнутом не щелкает.
— Ага, только я так не делаю.
— Это еще чудесней.
— Я не говорил, что это чудесно, — сказал Камбл.
— Ну, тогда еще больше то, чем вы это, по-вашему, называете.
— Угу.
— Слушайте, — сказал Болэн, — вы же сами подошли ко мне поговорить.
— Так и есть. Подошел.
— Вы тут десятник?
— Верно.
— Есть чем сейчас заняться?
— Нечем.
— В таком случае, — сказал Болэн, — не отвалить ли вам обратно во флигель, чтоб я спокойно доделал свое дело.
Из верхнего окна высунулся Фицджералд.
— Бренн, подсоби там Нику, если ему нужно.
— Затащите все эти чемоданы в гостевую комнату, — сказал Болэн, выуживая сигару из кармана рубашки. — А я поиграю в десятника вон там, под деревом.
Камбл ткнул указательным пальцем в грудь Болэну, предваряя тем некое замечание. Болэн испортил ему подготовку, шлепнув по руке, отчего ту чуть за спину Камблу не унесло, и тем самым положил особые личные пределы.
Он закурил сигару и удалился под сень у подножья тополя. Камбл скрылся во входе в дом. Фицджералд наверху улыбался… чему?
Болэн приподнял дышло повозки со скрепы и уперся спиной, чтоб сдвинуть этого сукина сына под деревья у каптерки, где повозка будет неприметна. Он предполагал применить свою значительную рукастость для помощи всем на ранчо. Тогда все здесь будут счастливы и милы друг другу. Думая об Энн, о ранчо, о своем счастье и доброй работе под горами и солнышком, он поет:
По всему по свету
Ноги
