Но в 1877–1878 гг. российское правительство только втягивалось в новейшую монетарную цивилизацию Запада, и основной источник кредитов для него находился пока еще не в Париже, а в Берлине[1763]. И если захват Россией Верхнего Босфора в 1896–1897 гг. отнюдь не противоречил разумным основаниям политики, то это даже в большей степени относилось к периоду 1875–1878 гг.
В июне 1880 г. во французском журнале La Nouvelle Revue был напечатан обзор прошедшей русско-турецкой войны, принадлежавший перу И. Ф. Циона[1764]. Автор, близкий по убеждениям к консервативному лагерю Каткова и Мещерского, ставил «ряд вопросов-загадок» и среди них главный — «когда Россия окончательно решилась на войну и какая была ее действительная цель?». По мнению Циона, «война была решена еще гораздо ранее Герцеговинского восстания», и главной целью России в войне были Константинополь и проливы; «решившись на войну, Россия в последние годы только о том и думала, как бы лишь найти сколько-нибудь подходящий повод к разгрому Турции»[1765]. Эх, если бы это было так…
На статью Циона отреагировал Обручев, и на основе его записки Жомини составил ответ, напечатанный в том же журнале. Обручев категорически отверг выводы Циона, заявив, что он собирал «всякую штабную болтовню, вносил в разряд документов все попадавшиеся ему под руку бумажки и, очевидно, не имел возможности проверить их в сколько-нибудь надежных источниках»[1766]. Действительно, Цион «не имел возможности» ознакомиться с таким «источником», как мартовская 1877 г. записка самого генерала Обручева, в которой представители военного ведомства советовали Александру II поставить целью предстоящей кампании не что иное, как «полное бесповоротное решение Восточного вопроса», и отмечали, что «овладение в военном смысле Константинополем и Босфором составляет, таким образом, безусловную необходимость».
Но дело было, разумеется, не в турецкой столице. Заявления о захвате Константинополя являлись во многом символическими, и то, что обладание им — сплошная головная боль, прекрасно понимали в Петербурге. Удар в направлении султанской столицы планировался прежде всего в качестве наиболее эффективного средства сломить сопротивление Порты.
Казалось бы, советы Обручева были усвоены. Константинополь — вот цель предстоящей военной кампании, — говорил Александр II наедине брату-главнокомандующему осенью 1876 г. При этом царь постоянно заверял Европу в готовности немедленно завершить кампанию при изъявлении турками покорности и буквально клялся в своем бескорыстии. Однако, отмечая эти императорские посылы, на полях своей записки Обручев карандашом все же приписал: «Если имелось что в виду, то только устье Босфора»[1767]. Но эти «виды» наметились все же после падения Плевны. А вот ранее?..
Александр II более всего стремился избежать войны. Но после долгих сомнений, решившись все же нанести удар по Турции, он должен был подкрепить одобренный им же замысел «русского блица» — стремительного броска Дунайской армии к Константинополю — продуманной политической стратегией достижения максимально возможного результата для самой России. Имевшихся предпосылок для реализации такого курса было предостаточно.
Уж коли война, то во имя большой цели. Возвращение Южной Бессарабии и контроля за устьем Дуная на эту роль явно не тянуло.
А как же освобождение Болгарии?.. О бескорыстии русского похода на Турцию говорилось очень много. Но, как показали итоги войны, подобные громогласные заявления оказались проявлением не только благородства и великодушия российских властей, но и показателем их политической неискусности и все той же нерешительности.
Под флагом освободительной войны надо было вынашивать стратегию окончательного решения Восточного вопроса — полного вытеснения турок в Азию и овладения берегами Верхнего Босфора, что превращало бы Черное море в «русское озеро», и на фоне чего аргумент о значимости контроля за устьем Дуная тускнел сам собой. Именно такой решительности от России ожидали в Европе. И если из Берлина к этому откровенно призывали, то в Вене и особенно в Лондоне этого серьезно опасались, но тем не менее готовились к тому же — окончательному исчезновению турецких владений в Европе под ударами русских штыков.
В своей статье Цион озвучил мнение очень многих политиков Европы. В 1871–1877 гг. только слепой не видел, насколько европейская ситуация благоприятствовала разгрому Турции и окончательному решению Восточного вопроса в интересах России. Да и действия самого Петербурга, казалось бы, говорили о том, что царское правительство работает в этом направлении.
Россия закрыла глаза на избиение Франции Германией, поквитавшись с племянником Великого императора за Севастополь, и вышла из режима нейтрализации Черного моря. Далее сближение с Берлином продолжилось, и Петербург явно пытался пристегнуть сюда Вену. За «Союзом трех императоров» стали просматриваться контуры континентального блока, выступавшие на фоне поверженной Франции. И такая перспектива уже могла обернуться настоящим кошмаром для англосаксов. Накануне войны Дизраэли было от чего нервничать: перспектива изоляции Англии и русского броска к черноморским проливам выглядела вполне реальной.
Далее же возможные ходы России разгадывались без особого труда. Петербург гарантирует Берлину статус-кво на его западных границах — сохранение Эльзаса и Лотарингии, — не противится балканским притязаниям Австро-Венгрии и… дорога на Константинополь, а значит к проливам, открыта.
История предоставила петербургским политикам уникальный шанс. Ничто не мешало им воспользоваться и тем самым укрепить замысел «русского блица» в войне с Турцией. Ничто… кроме их убеждений. Александр II c Горчаковым предпочли заниматься балансировкой «европейского концерта», заступаясь за Францию даже в Берлине, противясь балканским притязаниям Австро-Венгрии и упрямо твердя, что «не нужен нам берег турецкий».
