Я сама начала хлопотать о поступлении в новую Виленскую гимназию. Ни отец, ни мачеха об этом не позаботились, а я боялась потерять год учения, и приближалась осень. Я бегала из одного учебного заведения в другое, повсюду подавала прошения и с нетерпением ждала ответа. Мачеха не выразила большого восторга оттого, что ей, уже пожилой женщине, навязывают чужого ребенка (чего не было в брачном контракте), но мой отец был счастлив и был рад, что благодаря отсутствию правожительства ему вернули его единственного ребенка.
Мачеха была достаточно умна и тактична, чтобы не вооружить меня против себя. Но все же она мне сказала: «Я слышала, что твоя мать — молодая и образованная женщина, я не знаю, смогу ли я тебя так воспитывать, как она. Кроме того, я всегда занята, тебе придется заботиться о себе, о чистоте своего тела и о своих занятиях». Я ничего не ответила. Но я знала, что мне не привыкать стать, что с девятилетнего возраста и даже раньше я уже была самостоятельна и должна была следить за своими косами, платьями, уроками и поездками из города в город. Теперь я была почти взрослой.
Мне начали отказывать в принятии в гимназии: сначала пришел отказ из Мариинской (имени императрицы Марии Федоровны), потом из министерской государственной школы. Мне ничего не оставалось, как подать прошение в частное коммерческое училище, которое по составу учениц было на 90 % еврейское.
Эту школу вели вдова дворянина и ее три дочки. Как и московская, частная эта гимназия стояла не ниже, но выше по качеству молодых учителей, по широте программы (языки, реальные предметы и к тому же коммерческое прикладное знание), чем казенные русские школы. Меня, как ученицу московской гимназии, приняли без вступительных экзаменов, перевели сразу в четвертый класс. Кроме того, я умела делать реверансы, имела хорошие манеры. Начальница мне велела принести деньги — большую сумму за год вперед. Для этого я послала папу, я с деньгами не смогла бы справиться.
Мое вступление в новую школу и переезд на жительство в Вильну совпали с началом Русско-Японской войны[89]. Дочь моей мачехи и моя учительница музыки, Фани, переехала с ребенком к нам, ее муж был призван как врач и переведен на Дальний Восток. Как и в Москве, я беспрекословно уступила ей свою комнату и спала в гостиной на кушетке. Диванчик был коротенький, я к тому времени подросла, и на этом прокрустовом ложе я спала несколько лет.
Форма у меня была другая — не коричневая, а темно-зеленая, с белыми воротничками и манжетами, которые я должна была часто стирать и гладить. Новые подруги, учителя, книги, музыка — уроки с Фани, и концерты, и театр — все это дало мне новый интерес в жизни. Мы ходили на концерты в Городской зал всегда с партитурой, я научилась не только слушать, но и читать музыку. Я пристрастилась к музыке.
Учителя у нас были молодые. Мы влюблялись в каждого из них по очереди. То старались отличиться в математике, то в русской словесности, а то в истории. Я училась хорошо, хотя уроки приготовляла на переменках или на предыдущем уроке, держа книгу под партой.
По воскресеньям мы с подругами ходили на утренники в драматический театр; весной и осенью совершали прогулки по Вилие в лодке, гуляли по «телятнику» (городской сквер с бюстом Пушкина, где «как телята» гуляла молодежь) или поднимались на Замковую гору, откуда был прекрасный вид на все окрестности Вильны. Зимой катались на коньках в Бернардинском саду на застывших прудах. Там же вырезывали монограммы на скамейках, назначали свидания гимназистам. Но чаще я не приходила, оставалась дома читать книжку, за что получила прозвище «гордой», «буржуазной барышни», «недотроги» и проч.
Утром я шла в гимназию по тихим гористым улицам с видом на весь город и, несмотря на красоты снежных улиц, готических зданий, церквей и монастырей, несмотря на еще большую красоту весеннего или осеннего виленского пейзажа, когда весь город утопал в распускающихся цветах акаций и липы или был усыпан желто-золотыми листьями, я безумно тосковала по своей Москве, по Дмитровке, Кузнецкому мосту, Тверскому бульвару, а больше всего — по тетушкам, Нюте и Кате, по своей маме и сестренке. Я начала два раза в год ездить к ним — летом в Москву на дачу, зимой — в Питер, к маме. Эта «непринадлежность к Вильне» создала мне какой-то ореол в глазах товарищей.
Я всегда могла рассказать что-то о столице, чего они не знали. В начале войны в Москве были патриотические демонстрации (манифестации). «Шапками закидаем!» — кричали на площадях и бульварах.
Лезут сдуру к Порт-Артуру, знай, брат, желтую-то шкуру спустят русачки! Уррра-а!
Но под конец войны, когда генерал Куропаткин[90] окончательно оплошал, все ходили с опущенными головами, в Москве начались демонстрации протеста, забастовки, которые кончились всеобщей Всероссийской стачкой и, наконец, революцией 1905–1906 годов.
Во время гапоновского шествия я случайно попала на Невский проспект. Это было вечером; я ехала на извозчике на Варшавский вокзал. Слышались залпы выстрелов, которыми царская власть ответила на безоружную петицию рабочих. 9-го января еще не знали, с кем Гапон — с рабочими или с охранкой[91]. Мама проводила меня на вокзал, и в это тревожное время, когда каждый час мог принести новую железнодорожную забастовку, я, ребенок, была одна в поезде.
Царя Николая Второго, к которому шли с петицией путиловские рабочие, я не раз видела с самого раннего детства. Во время коронации дедушка нанял окно в булочной Филиппова, и мы все хорошо видели: карета с царем и его женой Александрой Федоровной и первой наследницей — Ольгой, тогда еще в пеленках, и как они кланялись народу, и как народ стоял шпалерами вдоль Тверской и кричал «Уррра!».
Также катастрофа на Ходынке, которая случилась в тот же день[92] и которую мы с мамой наблюдали из окна нашей квартиры по дороге к Ваганьковскому кладбищу: мимо нас провозили раненых и убитых, толпа шла с кружками и «гостинцами» в руках — помятая, измученная впечатлениями этого ужасного дня. Воспоминание о Ходынке положило начало тому охлаждению к русскому трону, которое в дальнейшем перешло в революционное настроение, охватившее все наше поколение.
