Это сейчас мы привыкли к потоку бумаг. А тогда бумажка много значила. Как шарахнут декрет сверху, умри, но выполни. От одного слова, одной запятой кое-кого в дрожь бросало. Вернут ли Дону статус республики или область между губерниями поделят? Автономия или федерация? Своих комиссаров посадят или из Москвы пришлют? Как в бумажке напишут? «Активное»? А может, «прямое или косвенное»? У многих от таких тонкостей жизнь зависела. И хватались казаки неграмотные за бумажки казенные. Декретов, положение дел объясняющих, как откровения ждали. Каждую букву на зуб пробовали. Вот она – «сила печатного слова»…
Вообще-то в детстве меня к бумажкам не тянуло, я мечтал быть пастухом. Когда мы с бабушкой ходили на базар, часами смотрел на коров и лошадей. Я еще застал время, когда с хуторов на станичный базар приезжали на быках.
Настоящий праздник начинался, когда мы с бабушкой уезжали на хутор к ее сестре. Дядьки мои, особенно двое младших, которые были всего на два и четыре года старше меня, изо всех сил старались, чтобы мне у них понравилось. И верхом скакали, и коней на спор на дыбы поднимали, и из самопалов стреляли. И наконец вытащили из хаты настоящее ружье и вверх пальнули, за что на следующий день старший брат лупил их чем попадя.
Отличались они большой любознательностью. Учились плохо, но был у них сундучок деревянный, где хранились потрепанные учебники истории, по которым еще предстояло учиться, несколько книг про казаков («Степан Разин», «Тихий Дон», «Кочубей») и вообще про войны и подвиги.
Вечера там нравились мне меньше. В центральной комнате полумрак. Все рассаживаются вокруг стола, на котором стоит керосиновая лампа, да и лампы из-за спин не видно. В других комнатах совсем темно. И на улице темень непроглядная, ни одного огонька. Ночь – так уж ночь.
Баловаться нельзя. Идет разговор. О чем? Бабушка с сестрой не виделись с 1933 г. по 1959 г. Об этом времени в основном и говорилось. О коллективизации, о «саботаже», о последней войне… Сожалели, что давно не были у брата Федора. Тот сохранил портрет отца, увеличил, на стену повесил. «Переказывал», чтоб старший из племянников приехал. Хочет он его рядом с портретом поставить: похож ли на деда?
О чем еще говорили? Не помню. Нудился я, бегать хотелось. Помню общий тон. Беды и несчастья воспринимались как должное. Как испытание на стойкость. Высшей доблестью почему-то считалось, когда казаки, «тягаемые» по судам и следствиям, упорно твердили: «Не был. Не знаю. Не видел. Никого не помню». Если и кляли кого, то местных «дураков», рвавшихся к власти по крови хуторян. Иногда проскальзывало удивление: «Его-то за что? Он ведь в красных был».
Потом уже, работая в архивах, натолкнулся я на один документ, который много мне объяснил. Была то сводка о настроении местных жителей. А местные жители говорили: «Мы проиграли войну. Что поделаешь? Надо терпеть». Дескать, сами виноваты. Надо было лучше воевать…
Ну а тогда горела на столе лампа. Женщины говорили, «дядюшки» мои сидели молча и сосредоточенно перед собой смотрели, и как только я начинал елозить по лавке, бабушка клала мне на голову ладонь и говорила: «Тихо… тихо…», а потом добавляла слова из старинной казачьей песни: «Тихо ехал казак над рекою. Молодой донец-донец. Пистолеты его заряжены, весь мундир его в пыле…»
Вернемся к нашей истории. Как только Директива прибыла на Юг, местные партийцы надавили по своей линии: «В целях скорейшей ликвидации казачьей контрреволюции и предупреждения возможных восстаний, Донское бюро предлагает провести через соответствующие Советские учреждения следующее:
1. Во всех станицах и хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы или хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях (уличенные, согласно директиве ЦК, должны быть расстреляны), и отправить как заложников в районный революционный трибунал…
3. В состав ревкома ни в коем случае не могут входить лица казачьего звания некоммунисты.
4. Составить по станицам под ответственность ревкомов списки всех бежавших казаков (то же относится и к кулакам) и всякого без исключения арестовывать и отправлять в районный трибунал, где должна быть применена высшая мера наказания»[99].
5 февраля 1919 г. Реввоенсовет Южного фронта отдал приказ № 171. «Интересы Российской Социалистической Республики требуют проведения самых быстрых и решительных мер по борьбе с контрреволюцией на Дону. Учреждая в этих целях военно-революционные комитеты и наделяя их чрезвычайными полномочиями, РВС Южного фронта впредь до образования повсеместно на Дону таких органов приказывает в видах немедленного осуществления мероприятий по борьбе с контрреволюцией создать временные полковые военно-полевые трибуналы на нижеследующих основаниях:
1. При каждом полку учреждается временный трибунал, который движется вместе с наступающим полком.
2. Трибунал действует как на пути продвижения части, так и в месте ее расположения, в данный момент являясь органом суда и расправы со всякими контрреволюционными элементами, не принадлежащими в данный момент к составу полка.
3. Трибунал состоит из политкома полка, являющегося председателем трибунала, и из двух членов и одного кандидата из состава полковой партийной ячейки…
4. Опрос свидетелей может иметь место в том случае, если трибунал находит это необходимым.
5. Приговоры трибунала обжалованию не подлежат.
6. Материалы по всем делам полковые трибуналы должны препровождать в соответствующие окружные ревкомы через политотделы дивизий.
Приказ вводится в действие по телеграфу.
РВС Южного фронта И. Ходоровский, В. Гиттис. Управделами РВС Южного фронта В. Плятт».
Инструкция Реввоенсовета фронта, составленная в не менее решительной форме, была переслана армейским органам 8 февраля. По получении ее некоторые работники в опасении провокации выслали копии Ленину, как председателю Совета Oбороны, и наркомвоену Троцкому[100].
Реакция на все эти документы последовала незамедлительно.
«Москва, Ленину, Свердлову.
Филоново, 10 февраля 1919 г.
Директива ЦК нуждается дополнением, учитывающим необычайное обострение отношений (между) стариками и молодыми. Необходимо удалить старые года, для чего провести трудовую мобилизацию…
Пункт первый директивы не может быть принят ввиду массовой сдачи казаков полками, сотнями, отдельными группами. Сокольников»[101].
Своевременная реакция с мест позволила поставить вопрос на ближайшем пленуме ЦК. Но пока что вопрос о терроре был самым «дискутабельным». На многочисленные запросы писались обстоятельные ответы. Понемногу стало складываться впечатление, что вопрос о терроре – главный в настоящее время, а террор – основа политики советской власти на Дону. Казаков-перебежчиков отныне в Красную Армию не принимали. 24 февраля Троцкий и Вацетис телеграфировали Реввоенсовету Южного фронта по этому вопросу: «Требовать безусловной сдачи оружия и выдачи своих командиров. О приеме в нашу армию не может быть и речи».
